Ты – моё проклятие - Лина Манило
В подобных моментах, если верить кинематографу, нужно стать в центре комнаты, поднять руки и голову повыше и захохотать. Но мне не смешно. Устал дико для подобной театральщины.
– Нихрена у тебя ещё не получилось, щенок, – злость в глазах Нечаева, острая, как катана. Того и гляди, на части искромсает. – Кишка тонка.
– Вот и проверим, чья кишка толще.
Делаю ещё один шаг, а воздух в комнате плотный настолько, что забивает ноздри жидким цементом. Нечаев следит за моими перемещениями, а выпуклый кадык дёргается вверх-вниз. Неужели он меня боится? Или так страшно в целом по счетам платить?
– Ну так… почему не убил?
– О, это было слишком просто, – кривая ухмылка, и Нечаев пальцем вытирает капельку слюны, выступившую в уголке губ. – Ты должен был прочувствовать на своей шкуре, чем оборачивается посягательство на моё. Ты решил увезти мою дочь! – Его голос становится вмиг очень низким, на грани слышимости, а мне становится смешно. Дочь, надо же. – Ты, сволочь, настроил Машу против меня. Я столько сил в неё вложил, столько времени…
– Ты больной? Я ни разу ничего плохого Маше о тебе не сказал. Если бы… она бы так легко тебе не поверила. Мне казалось, что Бабочку нельзя в эту грязь вмешивать. Какой бы ты ни был подонок, но я не хотел, чтобы Маша страдала. Я берёг её, всегда берёг.
– Бабочку, – усмехается и на мгновение прикрывает глаза. – До сих пор так её называешь. Господи, как меня это прозвище дебильное бесило.
– Потерпишь.
– Кстати, я был уверен, что ты сдохнешь от болевого шока или сепсиса, но живучим оказался. И да, ни одна живая душа не имеет права трогать мои вещи.
– Вещи?
От его слов меня мутит, а на корне языка скапливается вязкая горькая слюна. Сплёвываю на пол, но мерзкий привкус никуда не девается.
– Маша – не вещь! – выталкиваю слова на волю и, рванув вперёд, одной рукой хватаю Нечаева за шею, а второй сминаю рубашку на его груди. – Не вещь! Ты решил всё за дочь, тварь. Хотя… какая она тебе дочь, да?
Нечаев даже не пытается вырваться, поражённый моими словами. Тем, что я знаю эту маленькую тайну. Лишь лицо его стремительно бледнее, уходя в синеву.
И отпускаю его, даже спустя минуту ощущая влажную липкость чужого пота на своей ладони.
Нечаев тяжело дышит, а взгляд почти безумный. Нравится ли мне видеть, как слой за слоем с него слетает шелуха, обнажая все страхи? О да, бесспорно.
– Откуда… как? – его голос, как эхо в горах: глухой и слабый.
– Места знать надо. Помнишь же поговорку: всё тайное становится явным. Не врёт народная мудрость.
Меня разбирает смех, а это плохой признак. Очень плохой.
– Маша… она тоже знает?
Отрицательно качаю головой. Я не хочу больше лжи, даже если дело касается Нечаева. Лишнего мне от него не надо. Всего лишь справедливости и отмщения.
– Ты скажешь… скажешь ей?
Прищуриваюсь, размышляя. Пытаюсь в самого себя заглянуть, чтобы найти ответ на этот вопрос. Я сам ещё ничего не решил, но понимаю, что это будет правильно.
– Да. Наверное, да.
Нечаев медленно кивает, растирая бледные ладони, и кажется сейчас почти нормальным человеком. Будто бы даже у него в груди не червивое яблоко, а самое настоящее сердце.
– Ты её не обижал? – зачем-то спрашивает, а я усмехаюсь.
– Думаешь, у тебя есть право задавать такие вопросы? После того, как ты продал её.
Нечаев закрывает глаза, а потом резко их распахивает, окуная меня в болото своих эмоций.
– Ты её обижал? – резче повторяет вопрос, а я тяжело вздыхаю. – Как она вообще? В порядке?
Мне становится смешно от нелогичности его действий. Ну не должны те, кто меняют детей на деньги, волноваться о них. Впрочем, говорю:
– Я люблю Бабочку. Всегда любил и всегда буду. Потому нет, я её не обижал. И да, она в порядке.
Нечаев будто бы выдыхает с облегчением и упирается пустым взглядом в невидимую точку за моим плечом. В тишине проходит минута, вторая, а потом он говорит:
– Я пытался её любить, как родную. – Его голос ровный и монотонный, словно он говорит о видах на урожай, а не о чувствах к дочери, пусть и неродной. – Очень пытался, но с каждым днём всё хуже получалось. А когда понял, что она действительно решила убежать с тобой, хотя я и против был ваших отношений… тогда до меня дошло, что я могу хоть в лепёшку разбиться, она всегда выберет тебя. Несмотря ни на что.
– А чем же я был так для неё плох?
Я знаю ответ на этот вопрос, но хочу услышать его от Нечаева. А тот, будто бы сожалея о минутной слабости, прожигает меня яростью во взгляде:
– Потому что ты такой же, как твой отец. Неблагодарная скотина и предатель! Один у меня бабки решил забрать, его сынок за дочку принялся. Гнилая порода. Ты думал, у отца твоего не получилось мои счета почистить, так ты на Машке женишься и вот так вот всё получишь? Хера тебе лысого, понял?!
Изо всех сил пытаюсь не сорваться. Лишь сильнее сжимаю кулаки, почти ломая тонкие кости. Глухая боль отвлекает, рассеивает кровавую пелену перед глазами, и я снова могу дышать.
– Какое же ты алчное ничтожество, – качаю головой, даже не пытаясь оценить масштаб его идиотизма.
– Да пошёл ты, ясно? Деньги, бизнес – единственное, чем я мог гордиться. Я построил всё своими руками, всё выгрыз зубами, а твой папаша…
Он дёргается, захлёбываясь своей злобой. Ненавистью упивается, а я понимаю, что капля за каплей из меня вытекает терпение.
– Ты не имеешь права даже мыслью касаться отца. Из-за тебя у него случился сердечный приступ. Ты подставил его, опозорил, всё отнял, а сейчас ещё предателем называешь?
Нечаев скалится, обнажая не только идеально белые зубы, но и гнилое нутро.
– Петя заслужил. Как и его приятель Савельев. Я ни о чём не жалею.
