Самая белая ночь - Ася Лавринович
Только к вечеру я нашла в себе силы подняться с дивана и начала собираться домой. Бабушка наблюдала, как я, усевшись на мягкий диванчик в прихожей, долго вожусь со шнурками на кедах. Шнурок завязался в тугой узел, который я тщетно пыталась развязать. В итоге, распсиховавшись, запустила кед в угол и наконец горько разрыдалась.
– Как дальше жить, бабуль? – спросила я, не поднимая головы.
– Все пройдет, все забудется, – проговорила баба Женя, присаживаясь рядом со мной на диванчик. – Ты у меня взрослая, умная, эмпатичная девочка… Ты помнишь те строчки у Есенина, которые я читала тебе?
В грозы, в бури, в житейскую стынь,
При тяжелых утратах и когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство.
(Сергей Есенин, поэма «Черный человек»)
– Поплачь-поплачь, моя хорошая… Не держи в себе. Я всегда с тобой, я рядом.
Бабушка чмокнула меня в висок, а я поднялась и поковыляла за брошенным в угол кедом. У меня получилось заплакать, но легче от этого не стало.
Мне хотелось скорее выбраться из квартиры, чтобы вдохнуть свежего воздуха.
На улицу опустились тревожные синие сумерки. Я включила телефон и увидела несколько пропущенных звонков: от Назара и от родителей. Жалобно шмыгнув носом, я решительно набрала номер папы.
– Зайчонок, – начал папа строго без приветствия, – ты почему не берешь весь день трубку? Завтра вылет. Ты собрала вещи? Мама волнуется…
– А ты? – спросила я.
– Что я? – Папа явно растерялся.
– Собрал вещи?
– Ты за меня волнуешься?
– Папа, ты вообще меня любишь? А мама?
– Котенок, да о чем ты?
– Вы меня любите? – уже выкрикнула я. По ярко освещенному проспекту сплошным потоком лились машины. Я шла мимо празднично сверкающих витрин и горько плакала. Некоторые прохожие оглядывались мне вслед с нескрываемым интересом.
– Любим, – откашлялся папа, – любим, зайчонок. Что-то случилось?
Я слышала на заднем плане обеспокоенный голос мамы. Разве, когда любят, поступают вот так?..
– Я все знаю, папа, – сказала я, глотая слезы. – Баба Женя была в больнице и видела мамину медкарту.
Отец долго молчал.
– Ты прав, маме правда нужна медицинская помощь, – шмыгнула я носом, так и не дождавшись от папы ответа, – психиатра… А я никуда не еду.
Теперь мы оба молчали. И только вечерний город шумел вокруг. Взволнованная мама переспрашивала, что случилось, а потом и вовсе потребовала у отца трубку. Услышав это, я испуганно закричала:
– Я не буду с ней разговаривать! Если ты передашь маме трубку, то я сразу сброшу звонок, ясно?
– Да-да, зайчонок, – негромко говорил папа, – я понимаю, как ты злишься…
– Неужели?
– Варя, прости меня, пожалуйста…
Голос отца был каким-то незнакомым, глухим и больным, оттого еще больше хотелось плакать.
– Счастливого вам пути, – сказала я напоследок, не в силах продолжать этот разговор. И без душещипательных бесед все понятно. В голове стучало: «Не прощу! Никогда в жизни не прощу их…»
Нажав на «отбой», я тут же перезвонила Назару, но его телефон был вне зоны доступа. Это снова довело меня до слез. Именно от Кушнера мне сейчас нужна была поддержка.
Не помню, как я дошла до дома, все было словно в тумане. Сразу же свернула к подъезду Назара. Поднялась на последний этаж и долго-долго жала на кнопку звонка. Назар не открывал. Тогда я, прислонившись спиной к его двери, сползла вниз и сидела на корточках до тех пор, пока не затекли ноги. Где сейчас Назар? Что он делает? Вдруг ищет меня по городу, ведь я на весь день сама оставила его в неведении, отключив телефон… Накануне мы договорились, что Кушнер поедет со мной утром в аэропорт.
Я вспомнила нашу прогулку по городу после вечеринки. В прошлый раз Назар говорил, что, когда ему плохо, он всегда идет на Дворцовую набережную. И это его спасает, особенно в белые ночи. Я поспешно сбежала вниз по лестнице.
Поздний вечер был теплым. До набережной я решила доехать на автобусе, который шел мимо Дворцовой. В этот час общественный транспорт был практически пустым. По салону гулял приятный летний сквозняк, и теперь я прокручивала в памяти день, когда мы с Назаром ехали этим маршрутом в парк, где катались на аттракционах и ели соленую кукурузу…
Назара я увидела издалека. Он сидел на том же месте, что и в ту белую ночь, и смотрел на глянцевую воду. На улице уже темнело, и на Неве играли блики. Я подошла к Назару и молча села рядом. Кушнер повернулся и кивнул мне в знак приветствия. Он даже не удивился, что я внезапно очутилась рядом.
– Я волновался. Что у тебя с телефоном, Варвар? – спросил недовольно Назар после недолгого молчания.
– Аналогичный вопрос, Кушнер, – ответила я.
Назар полез в карман джинсовой рубашки и, достав свой смартфон, чертыхнулся.
– Разрядился. Я даже не заметил…
Я положила голову ему на плечо и тоже уставилась на воду, в которой отражались огни. За нашими спинами горели окна и проносились редкие машины. Весь день во мне была пустота, а теперь я потихонечку начала наполняться жизнью. В какой-то момент даже улыбнулась сквозь вновь проступающие слезы и поцеловала Назара в плечо.
Назар тут же снова повернулся ко мне и без слов поцеловал в губы.
– Я остаюсь, – сказала я тихо после долгого поцелуя.
– Что? – переспросил Назар.
– Я никуда не еду. Я остаюсь, – повторила я, снова улыбнувшись.
– Это шутка такая? – От волнения голос Назара слегка охрип. – Повтори еще раз, пожалуйста.
Тогда я, немного нервно рассмеявшись, выкрикнула:
– Я! Остаюсь!
Мимо курсировали корабли и речные трамвайчики, мигающие разноцветными огнями. Я сидела у Назара на коленях, крепко обняв его за шею, и рассказывала о том, что натворили мои родители. Время от времени мне снова хотелось расплакаться, но каждый раз, когда голос начинал дрожать, Назар целовал в меня висок, и боль немного отпускала. Мы долго проговорили – до развода мостов. Потом, взявшись за руки, побрели вдоль гранитного парапета.
– Так устала за день, –
