Невеста - Ольга Вечная
Потом еще пришлось сделать крюк и забрать Киру, которую перевозили в машине. Безумный день.
— Можно я никогда больше не буду путешествовать? — ворчу Давиду, пока он втаскивает в комнату уставших, но не сдающихся детей.
Почему во всех сериалах малыши сидят смирно и улыбаются? Как их заставили быть тихими и всем довольными?!
Давид усаживает близнецов на диван, расплачивается с консьержем. Я наливаю аките волы, скидываю кроссовки, опускаюсь на корточки и начинаю разувать Ромку. Он что-то лепечет, отталкивает мою руку, но я на автомате.
— Кушать, мыться и Спа-а-ать, — тяну. — Сладко и много!
Давид смеется:
— Еще только половина третьего.
— Лучше помоги мне.
Я чувствую, как раздражение поднимается к горлу. Первая мысль — душ, и я тут же устремляюсь туда, прячусь, как в бункер. Горячая вода долго льется по спине, но напряжение уходит не сразу.
А когда я все же возвращаюсь к семье, застываю в дверях:
Тихо.
Дети действительно притихли! Сидят, слушают своего папу.
Он вполголоса смеется:
— Что, еще разок? Мама наша там не растет случайно?.. Ладно, у нее была фора. Ром, ты же знаешь, я не помню мамины считалки, это она у нас профи и главная по образованию.
Детишки тянут ему ладони, и мое сердце сжимается от умиления.
— Хотите еще? Уверены? Хорошо, давайте пробовать. Ага, как же там… Твоя ладошка — это… м-м… щит. За ней кто хочешь — тот сидит. Тут птичка села, а тут… жук? А тут… разбился молоток вдруг! — стучит им по ладошкам.
Пацаны хохочут, аж визжат, и я тоже улыбаюсь. Он продолжает:
— Теперь ты, Ярик. Твоя ладошка — как авто. На ней проехал… бегемот. Всё нормально, жив остался! Бегемот образованный, у него были права. Твоя ладошка — как… батон!.. — Укусить бы — да нельзя, закон! — подхватываю, входя в комнату.
Они втроем на диване. Я опускаюсь рядом, делаю вид, что вот-вот укушу чьи-то пальчики. Смех детей становится громче и меня окончательно отпускает. Какое счастье, Господи, какое счастье!
— Как ты это сделал? — шепчу. — Я в восхищении. Они же… тихие!
— Мы переработали вашу считалку. Добавили огня, вертолетов и взрывов
— И бегемотов. Круто. Я так не умею.
— Присаживайся.
— Если я присяду — то уже не встану. Серьезно. Если ты собирался показать мне весь мир — я отказываюсь. По крайней мере, пока они не подрастут! — шлёпаюсь рядом, откидываюсь назад.
— Пока что я собирался показать тебе два дома в Тоскане. Нам нужно где-то остановиться, подумать.
— А где ты планировал жить раньше? До того, как решил познакомиться с мальчиками.
— Частично в Карелии, частично где-то в Европе. Мне здесь не по себе, все чужое.
— А теперь?
— Теперь мне есть с кем говорить на русском, и есть чем заниматься.
Я прикладываюсь к его плечу, утыкаюсь носом:
— Отель в Карелии обязательно продавать? Там такие красивые виды на северное сияние.
— Зачем он нам, если ты больше не путешествуешь?
Прыскаю.
— Точно. Ни за что!
— Нам нужно тихое, незаметное место. Без лишних глаз. Просто жить. И заниматься своим.
— Звучит как идеальный план.
***
Остаток вечера я провожу в его мягкой рубашке — она достаточно длинная, чтобы чувствовать себя защищённой. А еще тепло от ткани будто бы держит в целости. На прогулку с детьми и Кирой не нахожу в себе сил переодеться, лишь дополняю образ леггинсами и кроссовками.
Впятером мы долго дышим свежим воздухом. Кира, немного ошалев от происходящего, носится как угорелая. Новая местность, чужие запахи. Медведица никогда не выезжала настолько далеко от дома. Но она бодрится: рядом ее Адам, а значит, со всем можно справиться.
Дети стараются не отставать от акиты и так сильно выматываются, что после ванны и ужина заваливаются спать в обнимку, обмякшие и сладкие.
Пока Давид говорит по телефону, я успеваю умыться, но так и не могу себя заставить расстаться с его теплой рубашкой.
Когда он заходит в спальную, я сижу на кровати, и массирую икры кремом.
Останавливается в дверях, прислоняется плечом к косяку.
— Что? — спрашиваю я, не поднимая глаз. Знаю, что смотрит. — Ты разве не устала? — Его голос ниже обычного, мягкий, как кашемир. — Почему не спишь?
Кончики пальцев начинают покалывать.
— Вообще-то я не устаю от тебя.
Не знаю, сколько должно пройти времени, чтобы начать уставать. Он усмехается, закрывает за собой дверь. Не торопится. Мы много занимались любовью в эту поездку. Бешено, рвано, до дрожи. Но сейчас всё иначе.
Он прикасается взглядом, прежде чем коснуться телом. Будто заставляет себя терпеть, и я захлебываюсь его предвкушением. Замираю в ожидании. Я заканчиваю с кремом, поджимаю ноги. Лампа отбрасывает мягкий свет на белые простыни. Давид проходит мимо, снимает рубашку, вешает на спинку стула.
Молчит. Я — тоже. Между нами натяжение — не как струна, а как густой воздух, которым тяжело дышать.
— Ты нарочно так села? — спрашивает. Я киваю:
— Чтобы ты увидел. Он приближается, и его лицо оказывается совсем рядом. — Я всегда тебя вижу, — произносит в мою шею, туда, где тонкая кожа, по которой прокатывается вибрация.
Сначала Давид прижимает губы к ключице, будто здоровается. Потом к плечу. Затем — ниже. Всё это через ткань рубашки, которую медленно расстёгивает одной рукой. Второй обхватывает меня за талию — намеренно крепко, и я ахаю от неожиданности.
Вздрагиваю, когда обводит языком линию между грудями, но не касается сосков. Дыхание учащается.
— Дава… Быстрее. — Потерпи.
Накрывает ладонями бёдра, притягивает к себе и позволяет сесть сверху. Мгновение — и мы смотрим друг другу в глаза.
Я скольжу по нему сначала медленно. Настолько медленно, что сама схожу с ума от мучительно ласки. Он не двигается — позволяет всё. Как будто любуется. Выжидает.
Мы словно только сейчас начинаем верить, что не исчезнем друг у друга. Что можно не хватать жадно, а чувствовать по сантиметрам.
Удовольствие почти болезненное. И только когда я начинаю дрожать от внутреннего жара, Дава берёт подбородок рукой и фиксирует. Целует в губы. Глубоко. Жадно. Он просто целует, а я сгораю. Ускоряюсь мгновенно до максимума. Теряюсь. Хочу его. Обнимаю крепче. Влюбляюсь снова. Хочу. Еще. Каждое движение — признание. Каждый его вздох — отклик по моей коже.
Когда я теряю темп, он перехватывает. Поворачивает. Прижимает к матрасу.
