Право на одиночество (СИ) - Шнайдер Анна

Я вздохнула. Сказать на это мне было нечего. Действительно, если бы на месте отца была мама… я точно не появилась бы на свет.

– Мне нравилась Лизхен, всегда нравилась. И если бы она не призналась мне в любви столь поспешно, возможно, я бы сам стал за ней ухаживать. Но то письмо с признанием страшно напугало меня. И я стал бояться своих чувств, дочка. Ты сейчас вряд ли сможешь понять это, но, поверь, такое поведение свойственно многим молодым мужчинам. Особенно свободолюбивым. Я понимал, что Лиза может ограничить мою свободу. Есть такие девушки, с которыми возможны только серьёзные отношения, и никак иначе. Твоя мама как раз из таких. И поэтому я сам отталкивал её, когда начинал бояться, что Лизхен опять становится мне немного больше, чем друг. Мне до сих пор стыдно, когда я вспоминаю, как я тогда себя вёл и что говорил ей.

Отец поморщился. Да уж, «стыдно»… Я была готова убить его за то, что он так обидел мою маму.

– До сих пор не понимаю, как она смогла тебя простить, – буркнула я. – Я бы точно не смогла. Никогда в жизни!

Вскинувшись, я вдруг увидела, что папа смотрит на меня и улыбается.

– Ты – наша дочь, Наташа. И поэтому я искренне сомневаюсь, что ты в будущем будешь столь же принципиальна, как сейчас. Понимаешь, когда мы слышим чужие истории, читаем книги или смотрим фильмы, мы воспринимаем это… отвлечённо, что ли. А когда такое происходит в собственной жизни… Здесь всё видится несколько с другой стороны, дочка. Когда смотришь в глаза человеку, которого любишь, и знаешь, что он любит тебя и жалеет о своём поступке… Простить легко, дочка.

Почти то же самое мне сказала мама несколько лет назад, когда я плакала из-за Антона. Насколько похожими всегда были мысли и чувства моих родителей… Словно они – не два разных человека, а один, просто родившийся почему-то в двух телах.

Впрочем, возможно, так оно и было.

Я смотрела на отца, чьи голубые глаза смеялись, на его искреннюю улыбку, и поневоле тоже начинала улыбаться…

И в тот момент я почувствовала, что тяжесть наконец спала с моего сердца. Эта тяжесть поселилась там, когда мама рассказала их с папой историю любви. И отец, такой идеальный, вдруг увиделся мне совершенно в другом свете. Эгоистичного и холодного человека, который, не смущаясь, унижал любившую его девушку.

Но теперь, после его слов, смотря на его улыбку, я поняла, что больше не злюсь. Наверное, так же было и с мамой…

«Все люди ошибаются, дочка… Простить было легко».

– Я очень люблю твою маму, – тихо сказал отец. И пусть он улыбался, глаза его были серьёзными.

– Я знаю, – кивнула я. – А я люблю вас.

Прислонившись к холодному стеклу дверцы книжного шкафа, я повторяла эту фразу, как молитву:

– Я люблю вас… Люблю… Больше, чем я могла тогда себе представить.

Воспоминание об отце прогнало последний страх из моей души. Я больше не думала о предстоящей встрече с Громовым… Всё равно её не избежать, так какой смысл трястись?

Да и разве она имеет значение? Ничто больше не имеет значения. Ничто, кроме моих воспоминаний.

Вся жизнь – воспоминание… Наверное, так и становятся снежными королевами. Когда понимаешь, что потерял самое важное, что было в твоей жизни, в душе поселяется холод.

25

Утро первого сентября встретило меня запахом цветов. Он навязчиво лез мне в ноздри, когда я спускалась по лестнице и когда шла к метро, а в вагоне многочисленные школьники и их родители пихали свои букеты всем окружающим в лицо, и я закрывала глаза, лишь бы не видеть…

Два гроба и море цветов. Сладкий, тошнотворный запах бутонов роз, лилий, нарциссов, гвоздик. Каких только цветов там не было!

Ненавижу.

Настроение и так было не аховое, а после всех этих букетов испортилось окончательно. Поэтому в издательство вошла уже не снежная королева. Медуза Горгона, однозначно.

На работе ещё никого не было, кроме охранников, разумеется, которые поперхнулись своими приветствиями, наткнувшись на мой хмурый взгляд.

Я поднялась на наш этаж и, уже достав ключ от кабинета из сумочки, обнаружила, что он открыт. Это означало, что кто-то уже пришёл…

В нашем со Светочкой кабинете никого не было. Только количество сваленных на мой стол документов, книжек и папок с рукописями говорило о том, что ждёт меня сегодня настоящий трындец. И не только сегодня, судя по всему.

Я тихо прошла на своё место. Села, включила компьютер, прислушиваясь к звукам из кабинета Громова. Мой начальник там явно был – я слышала его тихие шаги.

Писем на почте было не очень много – значит, Света её всё же чистила, за что я ей при случае обязательно скажу спасибо. Теперь нужно разобраться в том, что вообще здесь без меня происходило… Ага… вот и отчёт по совещаниям…

Я так погрузилась в служебные документы, что не заметила, как открылась дверь кабинета Громова, и он собственной персоной оттуда вышел. Очнулась я, услышав его тихий голос.

– Наташа.

Я вздрогнула. Зачем-то вскочила с места, изо всех сил сжимая пальцами верхнюю книжку в стопочке с сигнальными экземплярами.

– Доброе утро, Максим Петрович.

Мой голос прозвучал спокойно, что не могло не радовать. Но когда я посмотрела на Громова…

Клянусь, я ни разу не видела у него такого выражения лица. Он сейчас был похож на человека, который очень долго не ел, и вот – ему наконец принесли на блюдечке вкусный тортик… или курочку…

Мне захотелось залезть под стол. Причём желание было таким сильным, что я изо всех сил сжала эту несчастную книжку.

Некоторое время он молчал, просто пожирая меня своими сверкающими глазами. Как я выдержала этот взгляд – не знаю, но я не отвернулась.

Прошло несколько долгих минут, прежде, чем Громов наконец тихо сказал:

– Как отдохнула?

– Хорошо, – ответила я тем же бесстрастным, ровным голосом, который ещё ни разу меня не подводил. – А вы?

И тут – о чудо! – Максим Петрович наконец отвёл глаза.

– Тоже неплохо. Будь добра, разберись сегодня во всех накопившихся делах, завтра у нас совещание по новинкам, – сказал он, глядя куда-то вбок. – И… там на столе несколько рукописей, по которым ты должна написать заключение. Это просьба отдела маркетинга.

И, развернувшись, Громов скрылся в своём кабинете.

Только после этого я наконец смогла вдохнуть полной грудью. Надо же… Я так боялась этой встречи, боялась выяснения отношений, а ничего не последовало. Он даже не попытался ко мне приблизиться!

Я опустилась на стул, чувствуя себя очень странно. С одной стороны, я была рада этому… А с другой…

Мне самой до боли хотелось к нему прикоснуться.

Через полчаса в кабинет ворвалась Светочка. Порывисто обняв меня, подруга заявила:

– Так, Зотова, пока я не забыла – с тебя двести рублей Громову на день рождения.

Я зависла.

– Э-э? А когда у него день рождения?

– Послезавтра. Тридцать девять лет исполнится. Большой мальчик, – и, хихикнув, Светочка скрылась под столом в поисках своих туфель, которые она вечно раскидывала по всему свободному пространству.

Я закусила губу. И чего теперь делать? Дарить ему что-нибудь от себя или нет? А если дарить – то что?

– Свет?

– Ась?

– А от коллектива мы что дарить будем?

– Чего-чего. Будто ты сама не знаешь? Премию в конвертике. Если учесть, что послезавтра по поводу его дня рождения намечается большой банкет, она ему более чем пригодится. Такую прорву народу прокормить – это ж куча денег нужна.

– И пропоить, – вздохнула я.

– Это само собой!

До конца этого дня Громов меня не потревожил. Я видела его ещё пару раз, но Максим Петрович меня игнорировал. Уходил по своим делам, принимал у себя других людей, а меня для него словно не существовало. Как будто я до сих пор в отпуске была.

Ну и ладно. Можно подумать, мне очень нужно его общество!

Почти то же самое повторилось на следующий день. И – хотя на совещании мы сидели рядом и даже выступали единой силой – я чувствовала между нами стену отчуждения. Впрочем, никто, кроме нас самих, этого не замечал. Хотя я была уверена, что Светочка всё видит. Она ведь всегда всё замечала. Но, тем не менее – подруга молчала. Она всегда чувствовала, когда лучше промолчать.