Элизабет Лоуэлл - Идеальная женщина
Но сейчас годился только такой фон. Только он мог подчеркнуть то; что она хотела изобразить: сверкающие кинжалы когтей ястреба, спускающегося с неба.
Часы складывались в дни. Энджел ела, только когда голод мешал ей работать, и спала на кушетке в студии, когда глаза переставали видеть.
Она боялась ночи, когда темнота окутывала ее. Ее страшила тишина пустого дома. Она не снимала свои украшения, позволяя серебряным колокольчикам говорить с ней, заполняя тишину комнат.
На ястреба ушло несколько дней. С помощью травления каждый кусочек коричневого стекла приобрел свой оттенок. Травление было долгим, утомительным процессом, но Энджел терпеливо, без устали занималась им. Работа полностью поглотила ее. Она ничего не чувствовала и ни о чем не думала. Существовала только работа, и только ею она жила.
Наконец для ястреба все было готово. Больше семидесяти кусочков травленого стекла лежало на ее рабочем столе, и каждый имел свой оттенок.
Энджел принялась собирать витраж. Она взяла раму из полированного красного дерева и укрепила ее на большом специальном столе. Он был на колесиках и заключен в каркас, состоящий из двух толстых металлических брусков с глубокими желобами. Столешница могла скользить по каркасу и даже наклоняться вертикально, когда требовалось проверить, как проходит свет через стекло.
Энджел работала напряженно, не разбирая, день сейчас или ночь, и лишь урывками ела и спала.
Потом она вообще перестала спать, полностью захваченная творением, которое рождалось под ее пальцами: ускользающая улыбка, огромная алая капля посреди золота волос и такая же, но маленькая — на ястребе, и все это в окружении сверкающих осколков обтесанного стекла. Наконец последний кусочек стекла был укреплен, зацементирован, очищен и отполирован до блеска.
Вздохнув так глубоко, что колокольчики ее сережек вздрогнули и зазвенели, Энджел облокотилась на стол. Она знала, что работа закончена, но не могла свыкнуться с этим. Она не была готова к пустоте, которая ожидала ее впереди. Не осталось ничего, кроме усталости.
Энджел покатила рабочий столик в спальню, трясущимися руками сняла крепления и поставила картину в вертикальное положение.
Ночью панель казалась почти бесцветной, только льющийся через нее свет мог оживить ее.
Она посмотрела на кровать, в которой не спала с отъезда Хока. Нетронутый маленький леденец, обвязанный зеленой лентой, так и лежал на подушке. С безмолвным стоном она взяла его в руку и услышала шелест обертки, напомнивший ей о единственном сладком воспоминании Хока в детстве.
Несмотря на крайнюю усталость, Энджел даже подумать не могла о том, чтобы лечь в кровать, поспать, потом опять проснуться.
И снова обнаружить, что Хок ушел.
Она вернулась в студию и в первый раз за эти несколько недель оглядела ее.
Комната была в беспорядке. Обычно Энджел прибиралась во время работы, но в этот раз стол был завален осколками стекла, которые она попробовала и отвергла.
Подойдя к нему, она вдруг почувствовала, что ей дурно. Она потянулась к столу, пытаясь опереться на него, но было поздно. Стол наклонился, и Энджел провалилась в темноту.
Большой черный автомобиль остановился у дома Дерри. Водитель долго сидел не шевелясь, глядя в горящие окна северного крыла дома.
Хок изо всех сил сопротивлялся желанию вернуться и ненавидел себя за эту слабость, но не вернуться он не мог.
Жизнь без Энджел была равносильна смерти.
Он медленно открыл дверцу автомобиля. Выложенная булыжником дорожка бледно мерцала в лунном свете. Беззвучно, словно тень, он подошел к двери, немного постоял и потянул за ручку.
Дверь открылась.
Он вошел внутрь и позвал:
— Ангел!
Эхо прокатилось по пустому дому.
— Ангел!
Снова молчание.
Хок бросился через холл в студию. Его глазам предстали наклоненный стол, разбросанное стекло и Энджел, лежащая без сознания на полу.
Он наклонился и позвал ее. Она не шевелилась. Дрожащей рукой Хок ощупал ее шею в поисках пульса и, найдя его, облегченно вздохнул.
Хок осторожно стряхнул с нее осколки стекла и туг заметил, что Энджел что-то сжимает в руке.
Он со страхом разжал ей пальцы, боясь обнаружить в них бритву или острый осколок стекла. Но это были не бритва и не стекло, а леденец, перевязанный зеленой лентой.
В первый раз с тех пор, как кончилось детство, Хок заплакал.
Энджел не проснулась, когда Хок раздел ее и перенес на кровать. Она не пошевелилась, когда доктор Маккей, осмотрев ее, раздраженно сказал то, о чем Хок и сам уже догадывался. Энджел слишком переутомилась, и ее организм защитился глубоким, исцеляющим сном.
Хок разделся, лег в постель и обнял Энджел, согревая ее теплом своего тела. Всю ночь напролет он смотрел на ее спящее лицо, продолжал смотреть, когда над горой появилось солнце и, залив светом стеклянную панель, вдохнуло в нее жизнь.
Кусочки полированного стекла расщепили свет в радугу, и фантастические цветовые блики задвигались по комнате.
Пораженный игрой света, Хок переводил взгляд то на Энджел, то на стоящую в центре комнаты картину.
Устремив когти к золотистому облаку, с неба спускался ястреб. Там, где он коснулся его, проступила алая капля крови.
Но что-то особенное было в самом облаке.
Влекомый загадкой золотого облака, Хок встал и направился к панели. Подойдя ближе, он сначала увидел волнистые линии, превратившие часть облака в развеваемые ветром женские волосы.
Потом заметил чуть прикрытые глаза, которые ежеминутные переливы света делали совсем живыми. И, наконец, загадочную улыбку — поразительное сочетание восторга и красоты.
Хок издал сдавленный стон и подошел ближе, вглядываясь в кроваво-красную каплю, сочившуюся в том месте, где коготь ястреба вонзился в облако.
На мгновение Хок прикрыл глаза.
Ястреб был великолепен. Каждое перышко хищника сверкало и переливалось. Сила и грациозность сквозили в линии крыльев и тела, в когтях, в черных глазах, устремленных на жертву.
Но было еще что-то, совсем крошечное, почти теряющееся в огне красок.
Алая слезинка в глазу ястреба.
Хок подошел почти вплотную, разглядывая эту слезинку. На ее поверхности были еле заметно вытравлены очертания розы. Скорее намек, чем реальное изображение, скорее надежда, чем уверенность. Эта роза сказала Хоку о любви больше, чем мог поведать целый трактат.
Он не верил в любовь, но совсем недавно держал ее в руках, слышал, как она в экстазе шепчет его имя, чувствовал, какая она сладкая и горячая.
А он повернулся и ушел прочь, испугавшись, что не сможет соответствовать этой любви.
Теперь он ясно это видел. Так же ясно, как льющийся через стеклянную картину свет, сметавший обрывки прошлого и беспощадно разрывавший его душу, освобождая место, где будет жить и расти любовь.
