У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель

Когда он наконец отправился домой, чтобы помыться и переодеться, он увидел незнакомый город, чистый и выкрашенный в белый цвет. За несколько дней со стен исчезли рисунки и лозунги революционного содержания, плакаты, призывавшие к ненависти, мусор, бородатые мужчины и женщины в брюках; в витринах магазинов он увидел продукты, которые раньше можно было достать только на черном рынке, однако покупателей было мало, потому что цены подскочили до небес. Солдаты и вооруженные карабинеры следили за порядком, на всех углах стояли танки и мимо на большой скорости проезжали крытые фургоны с сиренами, воющими, словно шакалы. Установился непререкаемый казарменный порядок и кажущийся мир, основанный на страхе. Войдя в дом, Виктор поздоровался со своей давнишней соседкой, которая в этот момент выглянула из окна. Женщина не ответила и захлопнула окно. Это могло бы послужить для него предупреждением, но он только пожал плечами, подумав, что бедняжка, как и он сам, немного не в себе от всех этих событий последних дней. В доме все выглядело так же, как в день переворота, когда он торопился в больницу: постель не заправлена, одежда разбросана, посуда грязная, в кухне заплесневелые остатки еды. Сил наводить порядок не было. Он упал на постель и проспал четырнадцать часов.

В эти дни умер Пабло Неруда. Военный переворот ознаменовал, что сбылись его самые страшные опасения; он не смог с ним примириться, и состояние его здоровья резко ухудшилось. Пока его везли на «скорой помощи» в одну из больниц Сантьяго, солдаты нагрянули в его дом на Черном острове, перерыли бумаги и в поисках оружия и партизан уничтожили его коллекцию вин, ракушек и кораллов. Виктор примчался в больницу, чтобы навестить Неруду, но здесь охранники обыскали его, затем взяли у него отпечатки пальцев, сфотографировали, и, наконец, солдат, стоявший у двери в палату, преградил ему вход, сообщив о смерти друга. Поскольку Виктор был в курсе болезни Неруды и видел его месяц назад в нормальном состоянии, весть о кончине поэта удивила его. Он был не единственным, у кого это обстоятельство вызвало подозрение: сразу же поползли слухи, что Неруду отравили. За три дня до того, как он попал в клинику, поэт написал последние страницы своих воспоминаний, где рассказал о глубоком разочаровании: страна расколота и подчинена чужой воле, а его друг Сальвадор Альенде тайно похоронен неизвестно где и никто, кроме супруги, не проводил его в последний путь. «…Этот славный человек был убит, автоматы чилийских солдат, снова предавших Чили, изрешетили пулями и искромсали его в клочья», — написал он. Неруда был прав, такое уже случалось неоднократно, когда военные восставали против законного правительства, но короткая коллективная память стерла историю прежних предательств. Похороны поэта стали первым актом неповиновения мятежникам, однако запретить их не могли, поскольку на это смотрел весь мир. В эти часы Виктор оперировал тяжелобольного и не мог покинуть больницу. Подробности он узнал через несколько дней от человека, снабжавшего его туалетной бумагой.

— Народу собралось немного, доктор. Помните, какая толпа присутствовала на Национальном стадионе, когда там чествовали поэта? Ну вот, я бы сказал, что на кладбище нас было человек двести, не больше.

— Некролог появился в печати слишком поздно, мало кто знал о его смерти и о похоронах.

— Люди боятся.

— Многие друзья и почитатели Неруды должны скрываться или сидят в тюрьме. Расскажи, как все было, — попросил Виктор.

— Я прошел вперед, было страшно, солдаты с автоматами стояли вдоль всего пути по кладбищу. Гроб был покрыт цветами. Все шли молча, пока кто-то не крикнул: «Товарищ Пабло Неруда!» И все ответили хором: «Сейчас, отныне и навсегда!»

— И что солдаты?

— Ничего. И тут какой-то храбрец крикнул: «Товарищ президент!» И мы все ответили: «Сейчас, отныне и навсегда!» Это было здорово, доктор. А еще мы все пели «Единый народ никогда не победить», и солдаты ничего с нами не сделали, правда, там были какие-то типы, которые фотографировали тех, кто шел в погребальном кортеже. Кто его знает, для чего им эти фото.

Виктор подозревал, что все будет именно так; реальность превратилась во что-то скользкое и неуловимое, люди жили среди умолчаний, лжи и эвфемизмов, среди гротескного восхищения достопочтенной родиной, ее храбрыми солдатами и традиционной моралью. Слово «товарищ» исчезло из обихода, его боялись произносить. Ходили слухи о концентрационных лагерях, массовых казнях, тысячах и тысячах заключенных, пропавших без вести, сбежавших и высланных, о центрах пыток, где женщин насилуют псы. Виктор спрашивал себя, где были раньше все эти палачи и доносчики, откуда они взялись, он не видел таких в своем окружении. Они возникли неожиданно, за несколько часов, подготовленные и организованные, как если бы тренировались годами. Глубинное фашистское государство существовало в Чили всегда, невидимое на поверхности, но готовое появиться в любой момент. Это был триумф тщеславия правых и поражение народа, верившего в революцию. Виктор узнал, что Исидро дель Солар вернулся в Сантьяго вместе с семьей, как и многие другие, через несколько дней после переворота, готовый вернуть собственные привилегии и взять бразды правления в свои руки, но только в экономике; политикой заправляли генералы, они наводили порядок в этом хаосе марксизма, подчинившего страну, как они говорили. Никто и представить себе не мог, сколько продлится диктатура, об этом знали только генералы.

На Виктора Далмау донесла соседка, та самая женщина, которая двумя годами ранее просила его, раз уж он дружит с президентом, устроить ее сына в полк карабинеров, та самая, которой он установил на сердце два клапана, та самая, которая по-соседски одалживала у Росер то рис, то сахар, та самая, которую Карме приглашала на семейные ужины, где она сидела, надув губы. Его арестовали прямо в больнице. Пришли трое мужчин в гражданском, не представились и хотели забрать его из операционной, однако у них хватило ума подождать, пока закончится операция.

— Идемте с нами, доктор, обычная проверка, — твердо приказал один из них.

На улице Виктора запихнули в черный автомобиль, надели на него наручники и завязали глаза. Первый удар он получил в живот.

Виктор Далмау не знал, где провел последующие два дня, но когда этим людям надоело его допрашивать, они почти волоком вытащили его из здания, сняли повязку, наручники и бросили; он почувствовал, что дышит свежим воздухом. Понадобилось несколько минут, чтобы глаза привыкли к яркому свету полуденного солнца и Виктор смог обрести равновесие, с трудом поднявшись на ноги. Он находился на Национальном стадионе. Один из охранников дал Виктору грубошерстное одеяло, осторожно взял под руку и повел к назначенному ряду. Идти было трудно, от побоев и электрошока болело все тело, Виктора мучила жажда, словно после кораблекрушения, и он не ориентировался во времени и не мог точно вспомнить, что с ним произошло. Сколько он пробыл в руках мучителей — целую неделю или несколько часов? О чем они его спрашивали? Альенде, шахматы, план Зета. Что такое этот план Зета? Виктор понятия не имел. В других камерах тоже были люди, слышался шум огромных вентиляторов, душераздирающие крики, выстрелы.

— Их убивали, их убивали, — шептал Виктор.

Он оглядел ряды зрительских кресел на стадионе, где раньше проходили футбольные матчи и разные культурные мероприятия, как, например, чествование Пабло Неруды, и увидел тысячи арестованных. Когда охранник, который помог добраться до отведенного для Виктора места, ушел, к нему приблизился один из узников, усадил его на кресло и протянул термос с водой:

— Успокойся, товарищ, худшее позади.

Он позволил Виктору выпить всю воду, помог ему вытянуть ноги и укрыл одеялом до подбородка.

— Отдыхай, думаю, мы тут надолго, — прибавил он.

Это был рабочий металлургического завода, его схватили на второй день после переворота, и на стадионе он находился уже несколько недель. Вечером, когда жара спала и Виктор смог сесть, новый знакомый ввел его в курс дела.