У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель

— Правые вооружаются, доктор, — предупредил Виктора тот самый пациент, который снабжал его туалетной бумагой. — Я знаю это, потому что у нас на фабрике все подвалы закрыты наглухо на железные засовы и висячие замки. Никто не может туда войти.

— Это ничего не доказывает.

— Знаете, на фабрике несколько человек дежурят всю ночь, чтобы не допустить саботажа. Так вот они видели, как с машин сгружали ящики. И им показалось, груз не такой, как всегда, так что они решили разузнать о нем побольше. Наши товарищи уверены, в подвалах хранится оружие. Скоро здесь будет кровавая баня, доктор, ведь у парней, защищающих революцию, тоже есть оружие.

В тот вечер Виктор поговорил с Альенде за партией в шахматы, отложенной ими ранее на несколько дней. Дом, приобретенный правительством в качестве жилья для президента, был построен в испанском стиле: с высокими арочными окнами, черепичной крышей, выложенным мозаикой национальным гербом над входом и двумя высокими пальмами, заметными уже с улицы. Охрана знала Виктора, и никто не удивился его позднему приходу.

Они играли в шахматы в гостиной, где среди книг и предметов искусства всегда стояла шахматная доска. Альенде выслушал Виктора без удивления, он был в курсе дела, но по закону не мог ликвидировать ни эту фабрику, ни любое другое предприятие, где наверняка происходило то же самое.

— Не беспокойтесь, Виктор, пока военные сохраняют лояльность правительству, опасаться нечего. Я доверяю Верховному главнокомандующему, он порядочный человек.

Альенде добавил, что левые крикуны-экстремисты, требующие революцию по кубинскому сценарию, не менее опасны; эти горячие головы причинили правительству едва ли не больше вреда, чем правые.

В конце года состоялось многолюдное чествование Пабло Неруды на Национальном стадионе, на том самом, где девять месяцев спустя людей будут держать в плену и подвергать пыткам. Это было последнее публичное выступление поэта, получившего Нобелевскую премию из рук шведского монарха за несколько недель до того. К этому времени Неруда оставил должность посла во Франции и вернулся в свой экстравагантный дом на Черном острове, который так любил. Он был болен, но продолжал писать, сидя за небольшим письменным столом у окна и глядя на гребни волн неспокойного моря. В последующие месяцы Виктору пришлось неоднократно посетить его дом — несколько раз как другу и пару раз как врачу. В первый визит Виктора Неруда встретил его в пончо и берете и был, как всегда, дружелюбен. Любитель вкусно поесть, он поджидал своего гостя, чтобы разделить с ним запеченную в чилийском вине курицу и поговорить о жизни. Он уже не был тем шутником и ценителем веселых забав, который в прежние годы развлекал друзей карнавалами и сочинял оды счастливому дню. На него дождем сыпались приглашения, премии, со всех концов мира он получал знаки восхищения его талантом, но в его сердце закралась тяжесть. Душа его болела о Чили.

Неруда работал над своими мемуарами, в которых несколько страниц отвел Гражданской войне и событиям, связанным с плаванием «Виннипега» в Чили с беженцами на борту. Он волновался, вспоминая, сколько из его испанских друзей было убито или пропало без вести в те годы. «Я не хочу умереть раньше Франко», — сказал он. Виктор заверил Пабло Неруду, что тот проживет еще много лет, болезнь развивается медленно и находится под контролем, впрочем, ему самому тоже иногда казалось, что Каудильо, державший власть в своем железном кулаке вот уже тридцать три года, бессмертен. Go временем воспоминания об Испании становились для Виктора все более расплывчатыми. Каждое 31 декабря он произносил тост за Новый год и за скорейшее возвращение на родину, но делал это скорее в силу традиции, не мечтая об этом по-настоящему и, возможно, уже даже не желая этого. Он подозревал, что Испании, в которой он родился, которую знал и за которую сражался, больше не существует. Она превратилась в место, где господствуют мундир и сутана, и он ей уже не принадлежит.

Как и Неруда, Виктор тревожился о Чили. Слухи о возможном военном перевороте, ходившие уже два года, звучали все громче. Президент продолжал полагаться на Вооруженные силы страны, хотя и знал, что единства в них нет. В начале весны сопротивление оппозиции достигло ранее невиданных масштабов, и недовольство среди военных переросло в открытый вызов. Верховный главнокомандующий, сломленный неподчинением офицеров, подал в отставку. Он объяснил президенту, что долг солдата велит ему оставить службу, чтобы избежать нарушения воинской дисциплины. Его поступок оказался бесполезным. Через несколько дней, в пять часов утра, свершился тот самый военный переворот, которого многие так боялись. Он круто изменил всю жизнь страны, и прежней Чили уже никогда не стала.

Рано утром в тот день Виктор направился в больницу и увидел, что улицы заблокированы танками и вереницами зеленых грузовиков с военными. Солдатня в полном боевом снаряжении, с разрисованными, как у команчей, лицами, пинками разгоняла немногих прохожих, которые оказались на улице в этот час; тяжело урча, низко над городом кружили вертолеты, похожие на зловещих птиц. Виктор сразу понял, что произошло. Он вернулся домой и позвонил Росер в Каракас и Марселю в Колорадо. Оба заявили, что вернутся в Чили первыми же рейсами, но он убедил их переждать, пока не уляжется буря. Напрасно он пытался дозвониться до президента и других политиков высшего ранга, с которыми был знаком. Новостей не было. Телевидение находилось в руках мятежников, и радио тоже, за исключением одной станции, которая подтвердила то, что он и предполагал. Операция по усмирению страны, организованная посольством Соединенных Штатов, была четко спланирована и осуществлена. Немедленно вступила в действие цензура. Виктор решил, что его место в больнице; он положил в портфель смену белья и зубную щетку, сел в свой «ситроен» и двинулся на нем в объезд военных, по боковым улицам, включив приемник на батарейках, из которого, прорываясь через беспорядочную автоматную очередь, слышался голос президента; Сальвадор Альенде объявил о том, что военные предали страну и совершили фашистский переворот, и просил граждан сохранять спокойствие, выйти на свои рабочие места, не поддаваться на провокации, чтобы не дать себя уничтожить, и повторил, что находится на своем рабочем месте, защищая законное правительство.

— На этом историческом переломе я собственной жизнью заплачу за преданность народа.

Слезы помешали Виктору вести машину, он на минуту остановился, и тут же услышал гул истребителей; почти сразу же прогремели взрывы бомб. Издалека он увидел густой дым, он не поверил собственным глазам: бомбили президентский дворец.

Четверо генералов Военной хунты, взявшие на себя управление судьбами страны, в военно-полевой форме, с нашивками в виде знамени и национального герба, между аккордами военных маршей несколько раз в день показывались на экранах телевизоров вместе со своими приближенными и произносили воззвания. Любая информация жестко контролировалась. Было сказано, что Сальвадор Альенде покончил с собой во время пожара во дворце, но Виктор подозревал, что его убили, как и многих других. Только тогда он окончательно осознал всю серьезность произошедшего. Возврата к прежнему не будет. Министры в тюрьме, конгресс распущен на неопределенный срок, политические партии запрещены, свобода печати и права граждан заморожены до новых распоряжений. В жилых кварталах хватали тех, кто сомневался в необходимости переворота, многих расстреливали, но об этом узнали гораздо позже, поскольку Вооруженные силы должны были произвести впечатление нерушимого монолита. Бывший верховный главнокомандующий Чилийской армии успел сбежать в Аргентину, чтобы его не казнили его же товарищи по оружию, однако через год ему подложили в автомобиль бомбу и он вместе с супругой погиб при взрыве. Генерал Пиночет, возглавивший Военную хунту, вскоре стал воплощением диктатуры. Репрессии осуществлялись моментально, стремительно и повсеместно. Было объявлено, что обыщут каждый камень, но вытащат марксистов из их логова, где бы они ни прятались, и очистят родину от раковой опухоли коммунизма, чего бы это ни стоило. В то время как в буржуазных кварталах приветствовали переворот и открывали шампанское, пролежавшее без употребления почти три года, в рабочих кварталах свирепствовал террор. Виктор не был дома девять дней, сначала потому, что на семьдесят два часа объявили комендантский час и нельзя было выходить на улицу, а потом потому, что больница работала непрерывно и в приемный покой снова и снова поступали пациенты с огнестрельными ранениями; очень скоро морг был заполнен телами погибших. Виктор питался в кафе, спал совсем немного, сидя на стуле, за неимением душа обтирал тело влажной губкой и только один раз поменял белье. Несколько часов он прождал возможности позвонить за границу. Виктор позвонил Росер и строго приказал ей ни за что на свете не возвращаться в страну, пока он сам не позовет ее, и просил то же самое передать Марселю. Университет был закрыт, и любые попытки студентов оказать сопротивление заканчивались стрельбой. Виктору рассказывали, что стены факультета журналистики и других факультетов залиты кровью. Он ничего не мог сообщить Росер ни о музыкальной школе, ни о ее учениках. После переворота забастовка врачей сразу же кончилась, и его коллеги радостно взялись за работу. Начались чистки среди персонала и даже среди пациентов, которых агенты службы безопасности вытаскивали прямо из кроватей. Во главе больницы поставили полковника, у входа и выхода дежурили солдаты, они ходили по коридорам, палатам и заглядывали даже в операционную. Нескольких врачей арестовали, кто-то уехал или был переведен в другое место, до которого так и не добрался, но Виктор продолжал работать, испытывая иррациональное чувство безнаказанности.