Смотри, но не трогай - Татьяна Никандрова
Глава 42
Тимур
Вцепившись пальцами в волосы, я сижу в жестком пластиковом кресле и покачиваюсь из стороны в сторону. Мучительно долгое ожидание выматывает. По нервам – дрожь, в голове – бардак, в сердце – ноющая боль. Меня разбомбило по кускам, и я никак не могу собрать себя воедино.
Сколько я уже тут? Не знаю. Может, минут десять. А, может, больше часа сижу. Ощущение времени напрочь отсутствует. Да и окружающая реальность кажется какой-то смазанной. Я ни черта не различаю. Ни лиц людей, ни их голосов.
Диляра оказалась права, у Леры случился приступ гипогликемической комы. Насколько я понял, это такое состояние, когда уровень глюкозы в крови резко падает и человек теряет сознание.
В сумке Грановской обнаружились шприц-ручка и утилизированная игла, поэтому медики пришли к выводу, что Лера сделала укол инсулина, но по какой-то причине пропустила прием пищи. Либо, как вариант, ошиблась с дозировкой.
Слушая эти разговоры, я испытывал смесь ужаса и благоговейного трепета. Я плохо разбираюсь во всех этих медицинских тонкостях, но очевидно одно: каждый божий день Лера боролась за жизнь. Пристально следила за здоровьем, регулярно мерила сахар, ставила уколы. И самое поразительное, ни хрена не спекулировала этим! Не манипулировала, не требовала особого к себе отношения… Да что уж говорить, она шифровалась так, что я ни о чем подобном даже близко не догадывался.
Очуметь… До сих пор не верится.
Лера неукоснительно соблюдала дисциплину, и оттого вдвойне странно, что она попала в столь опасную ситуацию. Ошиблась с дозировкой инсулина? Блин, я в это ни за что не поверю. Человек, щелкающий задачи по матану как орешки, не смог справиться с банальной арифметикой? Нет, это звучит абсурдно. Тут точно что-то другое…
– Тимур, где она? – мысли прорезает женский возглас, полный отчаяния.
Рыдающая Елизавет сломя голову бежит по коридору. Следом за ней торопливо вышагивает отец.
– Она в палате, – вскакиваю на ноги и, не зная, куда деть трясущиеся руки, засовываю их в карманы. – Врач пока не выходил…
– Господи… Господи… – женщина прижимает ладони к лицу и шумно всхлипывает.
Растрепанная, с опухшими от слез глазами, в куртке, накинутой поверх домашнего халата – сейчас она выглядит гораздо старше своих лет.
– Успокойся, Лиз, – отец сжимает ее плечо. – Сейчас я с врачом поговорю, все узнаю.
Батя устремляется дальше по коридору, а мы с Елизаветой остаемся один на один. Она шарит по больничным стенам абсолютно невидящим взором, в котором читается панический, почти животный страх.
– Садитесь, – осторожно подталкиваю ее к пластиковым креслам.
Заторможенно кивнув, она опускается на сидение и складывает руки на коленях. Ее ладони ходят ходуном, подбородок дробно дрожит.
– С Лерой все будет хорошо, – говорю я, хотя сам ни в чем не уверен.
– Да-да, конечно, – Елизавета выдавливает вымученную улыбку. – Лерочка у меня сильная девочка. Знаешь, она с детства такой была… Упорной и очень храброй. Всегда к своим целям шла. Порой даже напролом, – короткий всхлип. – И эта болезнь… Она ее только закалила… Еще крепче сделала. Лера справится, я не сомневаюсь.
Раньше я и подумать не мог, что буду испытывать сочувствие к Елизавете. Что буду сопереживать женщине, которая пробралась в мой дом и разрушила мою семью. Но жизнь, как выяснилось, крайне непредсказуемая штука. Потому что сейчас я сижу рядом с ненавистной Елизаветой и разделяю ее боль. Как бы парадоксально это ни звучало.
– Я не знал, что у Леры диабет, – слышу свой голос как будто со стороны. – Давно она… Болеет?
– Ей поставили диагноз в конце одиннадцатого класса, – женщина шмыгает носом. – Лера просила никому не говорить. Не любит, когда ее жалеют.
– Понимаю…
– Как так вышло, Тимур? – она вскидывает на меня взгляд. – Ей резко стало плохо?
– Я не знаю, – медленно качаю головой. – Меня не было рядом…
К сожалению.
– Это так странно, – Елизавета морщится. – Лера никогда не пренебрегала своей безопасностью… Что же пошло не так в этот раз?
Я и сам готов на все лишь бы узнать ответ на этот вопрос. Не могу избавиться от ощущения, что тут есть так называемая слепая зона. Нечто важное, но скрытое от глаз.
– Лера очнулась! – взволнованный отец на всех парах несется к нам. – Мы можем зайти к ней ненадолго. Я договорился с врачом.
Елизавета подскакивает как ошпаренная. Я вместе с ней. Высокий мужчина в белом халате проводит нас по коридору и, остановившись у входа в палату, инструктирует:
– Пациентка в сознании. Состояние стабильно. Мы оставим ее под наблюдением на несколько дней, дабы убедиться, что гипогликемия не вызывала серьезных церебральных нарушений.
– А что, есть такой риск? – полошится Елизавета.
– Риск есть всегда, – сухо подтверждает врач. – Просьба не перегружать пациентку разговорами и не нервировать ее. Сейчас самое важное – это покой.
– Хорошо-хорошо, мы поняли, – торопливо вставляет отец и, распахнув дверь, пропускает Елизавету внутрь.
Потоптавшись на пороге, захожу в палату последним. Мысленно ловлю себя на том, что тяну время, отодвигая момент встречи. Не знаю, почему. Вроде хочу и вместе с тем необъяснимо страшусь посмотреть Лере в глаза. Вдруг увижу в них укор или, еще хуже, раздражение? Мол, какого черта приперся, тебя-то я точно не ждала.
Грановская выглядит бледной, болезненной, но, несомненно, живой. И меня прям как-то сразу отпускает. Будто гора с плеч. Пускай делает, что хочет: проклинает, отпускает колкости, прочь гонит… Мне плевать. Лишь бы ее здоровью больше ничего не угрожало.
Но Лере и дела до меня нет. Она сосредоточена на плачущей Елизавете, которая подлетела к ней и крепко обнимает.
– Ну ладно тебе, мам, все в порядке, – приговаривает Грановская, хотя голос у самой слабый-слабый. – Все обошлось… Успокойся, пожалуйста.
– Как же так, дочка? – женщина ласково ощупывает Лерины щеки. – Как же так получилось?
– Я вколола инсулин. Все, как обычно, – она облизывает пересохшие губы. – Сделав укол, я хотела спуститься вниз, поесть, но оказалась запертой в комнате на верхнем этаже и не смогла позвать на помощь…
– Запертой? – вмешивается отец, хмурясь.
– Да, меня закрыли, – кивает Лера. – Намеренно.
– Как это?! – возмущенно восклицает Елизавета. – Кто мог это сделать?
Повисает пауза, в течение которой мы все сгораем
