Вера Колочкова - Дети Афродиты
Наверное, надо постараться заснуть. Говорят же, что с бедой надо переспать. Наверное, и с тоской тоже переспать надо. Завтра утром проснется и никакой тоски в помине не будет… Еще немного виски – и сразу в постель…
Сонливое состояние подкралось тут же, она даже обрадоваться не успела. Уже проваливаясь в забытье, подумала – ну, вот… И все дела… И зря боялась…
Но забытье встретило ее знакомым состоянием. Да, та же самая пещера со сталактитами и сталагмитами, холодная, безлюдная. Казалось, она знает здесь все гулкие переходы с мокрыми стенами, все тупики. И знает, что выход искать бесполезно, его просто нет. Привычный ледяной ужас и серая мгла. Но стоять на месте нельзя, надо идти. Надо все равно искать выход…
Но что это? За поворотом мелькнула тень… И шаги. Быстрые шаги, живые. Кто-то убегает на цыпочках. Надо догнать, а вдруг это ее спасение?
И – как всегда во сне… Вроде бежишь, а ноги не слушаются. А тень – вот она, за спиной… Оглянись! Оглянись, Оленька! Я здесь!
Оглянулась. И ярок стал свет, и образ прекрасен, и волосы пепельно-нежные, солнцем подсвеченные, вьются по ветру… Афродита?! Это ты – Афродита?
Но вот свет погас, и понеслись перед глазами картинки, как в кино. Только пленка бежит быстро-быстро. Вот выплыло сердитое лицо бабушки, и голос ее вслед: «…Нет, не отдам… Куда с ребенком пойдешь? Есть у тебя жилье, работа? Ведь нет ничего! Иди отсюда, иди…»
А вот еще одна картинка. Женщина, полноватая, русоволосая, и голос такой же сердитый, обвиняющий: «…Ты сама Геночку бросила, оставь его мне! Ты сама, слышишь, сама! Уйди, уйди отсюда, и не смей, и не возвращайся никогда…»
И третья картинка! На сей раз с Алевтиной Николаевной, добрейшей Ксюшиной мамой: «…Зачем она тебе? Что ты ей можешь дать? Ты же не мать… Напиши отказную, не мучай ребенка»…
Афродита бежит, бежит в страхе, волосы бьются по ветру. Оглядывается… Лицо ее ужасно. Мука в блекло-голубых глазах. Глубокие морщины. Ладони тянутся вверх привычным жестом, будто она защищается от ударов…
– Афродита! Постой, Афродита! Не убегай от меня… Мне страшно в этой пещере одной!
– Я не Афродита, Оленька. Я твоя мама…
– Мама?! Мама! Мама, подожди меня! Мама! Мама!
Ольга проснулась в холодном поту, села на постели. И сама не поняла сначала, что шепчут ее губы. Потом услышала: «Мама… Мама, мама, мама!»
Какое ужасно непривычное слово на вкус. Немного горькое. И сладкое. Незнакомое. Больное. Но… Как она раньше-то без него обходилась? И как хорошо, что оно растет внутри, дрожит, набирает силу… Мама! Мама, мама, мама!
Нет, оно не горькое и не сладкое. И не больное. Оно прекрасное. Надо только не забыть, как оно звучит… Мама! Мама! Мама!
Соскочила с постели, начала кружить по квартире сомнамбулой. Остановилась у окна, распахнула створку настежь, произнесла в серый рассветный воздух: «Мама». И в полоску бледной зари на небе: «Мама». Господи, господи… Что это с ней? Может, обыкновенное сумасшествие? Пять часов утра…
Нет, нет. Наоборот, все хорошо. Все по-другому. Внутри что-то происходит хорошее, хлещет через край, не дает дышать. Это горячий солнечный воздух льется в пещеру. Можно подставить ему лицо, руки… Согреться. Мама, мама! Мне надо к тебе! Сейчас надо, и ни секунды больше не медлить! Я очень этого хочу! Я иду, я бегу к тебе, мама…
Телефон! Где телефон?! Ага, конечно же, в сумке.
И кликнула автоматически привычный номер. А какой номер она еще могла кликнуть?
– Да, Оль… – тут же отозвался Иван хрипловатым со сна голосом. – Что случилось?
– Ваня, отвези меня в Каменское! Прямо сейчас отвези!
– Хорошо. Я через десять минут приеду. Нет, через пятнадцать… Умоюсь только. Спускайся к подъезду, я еду, жди…
Нажала на кнопку отбоя, вздохнула легко. Забросила за голову руки, потянулась, улыбнулась счастливо. Да, Ваня ни секунды не думал! Я еду, жди! Нет никакой девочки Герды, замерзшей в снегах! Всегда были только они… Они вдвоем. Оля и Ваня. А остальное – так… Пустяки. Осколки ледяного сердца. И те скоро растают.
Начала одеваться, не попадая ногами в джинсы, руками в рубашку. И почему-то смешно ей было над своей неуклюжестью. Нет, она точно сошла с ума…
Потом еще долго надевала кроссовки, мотыляясь в прихожей от стены к стене. И тоже это ее ужасно смешило. Наконец, открыла дверь, неуклюже запрыгала вниз по лестничным ступеням.
Иван уже ждал ее у подъезда. Когда выехали со двора, спросил деловито:
– А Каменское – это где, Оль?
– Это село такое в Егорьевском районе. Давай до Егорьевска доедем, а там я тебе покажу.
– А что там, в Каменском?
– Там… Там монастырь…
– А зачем тебе в монастырь?
– Там моя мама, Вань… Мама! Там моя мама, Ваня, слышишь?! Мама, мама, мама!
Выдохнула на крике воздух и… расплакалась. Как это оказалось просто – взять и расплакаться. И слезы по щекам бегут настоящие, горячие, живые. И ничего, что рыдания изнутри выходят неправильные, смешные какие-то, просто у нее еще опыта нет – правильно плакать… Уж как получается.
Иван остановил машину, развернулся к ней, с силой прижал к себе. Оглаживал теплой рукой по плечам, по голове, приговаривал тихо:
– Ну, все, все успокойся… Вот и хорошо, что мама нашлась… Лучше поздно, чем никогда, Оленька… Все хорошо, Оленька, успокойся…
– Я… Я вчера там была, Вань! Мы все вместе были, и Генка с Ксюхой!
– М-м-м… Генка это брат, я помню. А Ксюха?..
– Это моя сестра, Вань. Я же тебе рассказывала.
– Да, ты мне рассказывала. Тихо, Оль, тихо…
– Погоди, я тебе сейчас все расскажу! Мы ведь вчера ее предали, Вань. Она говорит – не надо, не прощайте меня, а мы… Мы встали и уехали… А она… Она такая жалкая, Вань! Больная вся! Несчастная! Ее все по жизни куда-то гонят, гонят… И мы тоже… И Генка, и я, и Ксюха вчера… Давай ее к себе возьмем, а, Вань? Пусть она с нами живет, ладно? Я ее буду лечить… В больницу ее положу… Я… Я ее отлюблю за все годы скитаний! Она ведь и не жила вовсе! Ну, пожалуйста, Вань, чего ты молчи-и-и-и-шь…
– Оленька, что ты, да ради бога… Конечно, как скажешь… – И, замерев на секунду, проговорил осторожно: – Только ты меня прости, пожалуйста, ладно? Совсем – прости…
– Ой, да конечно, о чем ты! – оторвавшись от плеча Ивана, глянула ему в глаза удивленно, будто Иван не о прощении просил, а сморозил какую-то глупость. – Конечно, прощаю! Я теперь это умею, Вань. Мне теперь ничего, ничего не страшно! Я все, все умею! И прощать, и любить, и плакать! Если б ты знал, какое это счастье…
– Господи, Олька… Как же я люблю тебя, несчастье ты мое… Я думал, умру…
Наверное, они никогда так не целовались, даже в лучшие свои времена. Яростно, взахлеб. Как в последний раз. А может, в первый…
Наконец, Ольга сделала над собой усилие, вырвалась из его рук, жадно втянула в себя воздух, прошептала на выдохе:
