Вера Колочкова - Дети Афродиты
– Идите скорее, догоните ее… А вдруг убежит куда-нибудь, потеряется? Она же в таком состоянии…
– Дальше машины не убежит… – тихо произнес Генка.
Ольга не узнала его голоса. Совсем голос убитый, глухой. Интуитивно протянула руку, тронула его за плечо. И вдруг почувствовала, какое оно влажное и горячее через рубашку, как подрагивает слегка. И сжала пальцы со всей силой, как могла.
– Геночка, прошу тебя, догони ее! – умоляла Анна. – Ты же взрослый, а она маленькая совсем! Оля, догони Ксюшеньку! Ну, идите же, идите…
Они молча подчинились, шагнули к двери. Уже выходя, оглянулись, не сговариваясь. Анна сидела на своем стульчике, свет из окна падал на ее лицо. Глаза были по-прежнему блекло-голубыми, но появился в них другой отблеск, маленькая живая искорка, как там, на портрете… Да, было сейчас в ней то сходство с портретным обликом, которого Ольга не разглядела поначалу. Ей даже показалось – если Анна сейчас поднимет руку и сдернет с головы платок… И – оп-ля…
Нет. Не подняла руки. Да и под платком, судя по всему, ничего не было, слишком плотно обтягивал голову. И солнечный луч исчез. И голос Анны звучал по-прежнему испуганно-умоляющей слабой нотой:
– …И не приезжайте больше, не надо… Не рвите свои душеньки, не достойная я этого. Да мне теперь сегодняшнего дня до конца жизни хватит… Идите. Идите и не оглядывайтесь. Прощайте…
Выйдя во двор, они быстро пошли по дорожке к воротам. Полная Валентина по-прежнему копошилась у стола, оглянулась им вслед и вдруг окликнула:
– Эй, погодите-ка! Чего сказать хочу!
Остановились, переглянулись. Ольга тронула Генку за плечо:
– Иди, Ген, к машине, успокой Ксюшу, я сейчас.
Генка молча кивнул, шагнул за ворота. Валентина, тяжело переваливаясь на отечных ногах, уже поспешала к ней.
– Слушай, девушка, чего сказать-то хочу… Если вы к Анне приехали, не чужая она вам? Да можешь не отвечать, я не любопытничаю, я про другое… Так говорю, на всякий случай, вдруг интересно. Анна-то давно вся больная насквозь. Настоятельница монастыря предлагала ее в больничку пристроить, так она сама не пошла… А я-то знаю, какая она больная, считай, на последнем выдохе держится! Ну, это я так, на всякий случай, чтоб знали…
– Оля! Ольга! Поехали быстрее, она ушла! – услышала Ольга тревожный голос Генки и дернулась, чтобы бежать за ворота.
– Извините… Извините, меня ждут… Нам ехать надо! – только и успела сказать растерявшейся Валентине.
Ксюшу они догнали через пять минут – та вышагивала по дороге, гордо виляя попой и засунув ладони в карманы джинсов. Молча плюхнулась на заднее сиденье, отвернулась к окну, всем своим видом показывая, что беседовать не намерена.
Они и не хотели беседовать. Генка вцепился в руль, глядел на дорогу исподлобья. Ольга вдруг заметила, как он тихо шмыгнул носом, нервно облизал губы. Потом еще… И отвернулась к окну. Нельзя сейчас ничего ему говорить. Когда мужик плачет, лучше не лезть ему под руку.
До Егорьевска доехали быстро. Андрюша сидел у подъезда, и Ксюша бросилась к нему в объятия раненой птицей, обхватила руками шею. Плечики ее ходили ходуном – тоже плакала, стало быть.
– Поехали, Ген… – скомандовала Ольга тихо. – Они и без нас разберутся. Я потом Алевтине Николаевне позвоню, узнаю, как там и что…
Когда выехали на трассу, она почему-то заснула. Наверное, организм так среагировал на события, выдал защитную реакцию. Крепко спала, даже не снилось ничего. Проснулась, когда подъезжали к городу, уже в сумерках. Подняла голову… Услышала, как Генка тихо говорил в телефон:
– Да я уже скоро, Мариш… Да, подъезжаю… Голос? А что голос? Да все нормально, Мариш… Сейчас все расскажу. Ага, и я тебя тоже целую, не волнуйся…
Ей вдруг стало невыносимо обидно. Пошлая зависть прошлась внутри холодом, ударила по сердцу – ага, милая, попалась! Да, милая моя, все именно так! Тебя у подъезда никто не встретит, не раскроет объятия, никто не позвонит тебе в беспокойстве, не скажет – целую, мол… Да, это надо признать, ничего не поделаешь. Девочка Герда замерзла в снегах. Ничего у тебя больше нет, кроме умной головы да ледяного сердца…
* * *Настоящее мучение началось дома. Внутри все дрожало ознобом, казалось, чья-то холодная рука берет за душу, свивает в спираль. И горячий душ не помог. И виски. И бесцельное кружение по квартире. И спать еще рано – десятый час вечера. Да какое там спать, если глаза и на секунду закрыть страшно. Закроешь их, и сразу лицо всплывет… Лицо несчастной Анны Васнецовой.
Зачем, зачем она ввязалась в эту историю? Ну нашла, увидела… Дальше-то что? Забыть, вышвырнуть из памяти? Тем более, она ж сама просила – забудьте, уйдите и не оглядывайтесь? Не надо мне вашего прощения, потому что я его недостойна?
А если не получается – забыть? И никогда уже не получится?
Плюхнулась на диван, подобрала под себя ноги, сжалась внутренне. Так, надо сосредоточиться. Надо проанализировать свое состояние. Откуда вдруг эта тоска внутри? Будто виновата в чем… Виновата перед этой женщиной с блекло-голубыми и несчастно-пронзительными глазами. Но ведь не виновата! Наоборот, Анна Васнецова перед ней виновата! И она ей ничего, абсолютно ничего не должна! Забыть, забыть!
Да, ей жалко Анну Васнецову. Очень жалко. Конечно же. Вполне нормальное человеческое чувство – жалость, ни к чему, в общем, не обязывающее. Но если бы можно было списать то, что сейчас с ней происходит, на одну только жалость к несчастной Анне Васнецовой! Нет, жалость – это слишком простое объяснение. Тоска, которая в ней засела после свидания с Анной, этим объяснением удовлетворяться вовсе не собирается. Наоборот, еще больше сжимает сердце и душу.
Ольга вдруг поймала себя на том, что даже в мыслях боится произнести слово «мать». И вздрогнула. Да, вот оно, объяснение тоске найдено… Она боится. Страшно боится. Но – почему… Может, потому, что никогда не произносила этого слова вообще? Ну так и ладно, подумаешь… Жила же как-то свои сорок лет без этого слова. Даже потребности его произносить не ощущала. И вдруг – разорвалось внутри что-то. Дыра образовалась. Огромная дырища, в которую дует ветер тоски. И ничем эту дыру не заткнешь. И еще одна порция выпитого виски не спасает. И бесцельное кружение по квартире. Может, Польке позвонить, уцепиться за ее голосок? Нет, Польке нельзя, уже поздно, половина одиннадцатого, она спит, наверное. У нее режим…
А может, глупости это все? Послевкусие пережитого стресса? Обманное чувство вины? Так бывает, например, когда смотришь в переходе метро на убогую нищенку – вроде она тебе никто, а чувство вины вдруг резанет по сердцу ни с того ни с сего… Вернешься, дашь нищенке денег, и сердце вроде успокаивается. А может… Может, Анне Васнецовой тоже надо было денег дать? Хотя – нет, не тот случай. Она ведь не просто убогая нищенка, она… мать. Да она бы и не взяла, наверное. Если уж от прощения потенциального отказалась…
