Вера Ветковская - Танец семи покрывал
— Такое ощущение, — говорил один из них громким голосом, — будто в механизме времени произошел какой-то сбой, и оно понеслось, как петух с отрубленной головой в последнем сумасшедшем беге…
— Да, — соглашался другой, — может быть, в сутках уже не двадцать четыре часа, как мы полагаем, а несколько меньше, ведь ничего толком не успеваешь сделать и перечувствовать…
— Наступают последние времена, — беззаботно продолжал первый, — нам, наверное, суждено увидеть конец света.
— Нет, — возразил второй, поглядывая на Стасю, — помнишь, в Евангелии даны приметы последних времен — глад, землетрясения, мор…
— А разве это не происходит на земле там и здесь?
— Там также сказано, что светила на небе поколеблются, а мы этого пока не наблюдаем…
— А вы как думаете, девушка? — обратился к Стасе первый.
Стася медленно покачала головой.
— Время неподвижно, — проговорила она. — Неподвижно, как этот пейзаж, мимо которого мы с вами пролетаем на электричке. Это наше, человеческое движение к бездне мы приписываем времени. А оно неподвижно, как пространство.
— Интересный взгляд, — недоверчиво ухмыльнулся второй. — Но вы чувствуете, что на нас с вами закончится история человечества?
— Почему? — с улыбкой спросила Стася.
— Потому что любовь оскудела в сердцах человеков!..
— Любовь, — глухо повторила Стася и вдруг почувствовала, как в эту самую секунду в ней все переменилось. Она умолкла и неприступно зарылась лицом в воротник шубки.
Парни, удивленные тем, как резко она прекратила разговор, тоже умолкли.
Внешний слух как бы выключился у Стаси: внутри нее все вдруг зашумело, как лес в грозу.
Такое с нею уже случалось в те долгие ночи, когда она просыпалась от незнакомых звуков и больше не могла уснуть.
Этот шум рос, усиливался, смятение нарастало. Ей казалось — еще немного, и сознание покинет ее.
Она припала лбом к оконному стеклу.
Вероятно, у нее давно неладно с психикой.
Иначе — откуда, из каких таких реальных причин соткалась ее утренняя радость и почему так же внезапно вдруг покинула ее?..
— Вам нехорошо? — наклонился к ней один из парней.
В ответ Стася только выпростала руку из рукава, чтобы заслониться от чужого голоса. Он причинял ей боль.
Никто из посторонних не мог избавить ее от этого страшного шума внутри, только Павел.
Она ехала к нему за спасением, но только сейчас осознала, что все это было иллюзией.
То есть, если он обрадуется ее появлению, тогда будет спасение, а если нет, что скорее всего, — теперь она это чувствовала, — тогда ей нет возврата домой…
Она не могла представить, что станет делать после того, как прозвучат его слова, которые она услышала вдруг сквозь бешеный вой деревьев внутри себя: зачем ты приехала?
Стася подняла свои налившиеся тяжестью веки: деревья, водокачка, домики, снег — безотрадный пейзаж. Деревья размахивали своими ветвями, точно кричали: нет тебе спасения, мы не зазеленеем!
«Надо было переплыть через эту зиму дома, — подумала Стася, — весна бы сама пришла и все переменила… Но мне не дотянуть до весны. До нее далеко. Каждая минута ожидания возведена в степень моей бедой, оттого день кажется годом… Мне не перебраться через эти снега. Я не увижу Павла!»
Уверенность в том, что ей уже не суждено увидеть Чона, как судорога пронзила все ее тело.
— Но как же не увижу, — пытаясь взять себя в руки, вслух произнесла Стася, — я ведь к нему еду…
— К кому вы едете? — снова наклонился к ней тот же парень.
Стася опять выпростала руку, умоляя, чтобы ее оставили в покое.
«Я еду к нему, — закрыв рот ладонью, сказала она самой себе. — Как же я его не увижу?»
И снова полчища духов взвыли в груди:
«Не увидишь! Нет, не увидишь!»
Но сразу после этого отзвучавшего в ее душе вопля со Стасей произошло третье за время ее путешествия превращение.
Сознание ее раздвоилось.
Страдание как бы затворилось в ней за семью печатями. Взгляд ее, когда она снова подняла голову, обрел прежнюю трезвость и отчетливость видения, как будто глаз уже не касалось то, что происходило внутри нее.
Она увидела, что перед нею сидят уже не прежние парни, а супружеская чета: крепкая, мужеподобная женщина в черном платке и добродушный костлявый мужчина, в чертах которого проглядывала улыбка, хотя он и не позволял себе улыбаться, потому что они ехали с похорон.
— Сейчас об этом неудобно было заговаривать, а пройдет сорок дней, и я заберу у них оба ковра, — говорила женщина.
— Зачем тебе? — адресуясь больше к Стасе, смотревшей на него, сказал мужчина. — У нас есть ковер, зеленый, — хвалясь перед Стасей, добавил он.
— Ну и что ж? Тот положим в Славину комнату, а себе постелим бабы-Катин.
— А второй? — как бы подтрунивая над ней, спросил мужчина.
— Второй на стену. Все-таки память о бабе Кате. Она меня любила. И я ее тоже.
— Ну да, — не поверил мужчина, — вы последний раз виделись десять лет тому назад…
— Мы переписывались, поздравляли друг друга с праздниками, — осадила его жена. — Я ей родная кровь, а эти — пятая вода на киселе…
— Зато они доглядали бабу Катю.
— Ну и что же, что доглядали? Велика важность, что ей надо было, старушке… Я бы тоже с радостью ей помогала, если б была такая возможность… А они, наверное, надеялись на ее жилплощадь. Никто же не предполагал, что Георгий вернется в Москву, законный наследничек. Зато мебель — вся им, Георгий так и заявил.
— Подумаешь, мебель, — подмигнул Стасе мужчина, — рухлядь старая…
— Не скажи. Сейчас все цену имеет, даже ее старенький «рекорд». Я уж не говорю о швейной машинке. Нет, если посчитать — диван, шкаф, холодильник…
Они принялись считать, что сколько стоит.
Стася с завистью смотрела на эту плещущую вокруг нее как ни в чем не бывало жизнь. Она умирала — а здесь шел разговор о собрании сочинений Лавренева и паре кресел. Она бы все отдала, чтобы приобрести эту уверенность в себе, это понимание жизни женщины в черном платке, самовластно, как государыня, правящей своим мужчиной… Ей захотелось превратиться в любого человека, на котором только ни останавливался ее взгляд, избавиться от себя, от собственного горюшка… Возможно, у каждого, сидевшего в этом вагоне, имелись свои личные несчастья, но такой беды, как у нее, не было ни у кого…
…Выйдя из электрички в Конакове, Стася снова бросила взгляд на листок бумаги, исписанный ею под диктовку Коли Сорокина.
«Терра»! Какой-то остряк назвал эту турбазу на берегу Волги «Террой». Имя Стасиной собаки. К чему это совпадение, явно не случайное, как не случайно было все, что происходило до сих пор: разговор двух парней в электричке о времени, женщина в черном платке…
