Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Евгения Бергер
Мой друг… Я пробую это словосочетание на вкус. У меня так мало настоящих друзей!
Килиан — мой друг.
— Все хорошо, — отвечаю, как можно искреннее. — Произошло маленькое недоразумение, но сейчас все снова в порядке. Спасибо, что беспокоишься, но, правда, не стоит. Поехали лучше домой!
Мы снова садимся на мотоцикл, несемся по темным улицам, и Килиан, не сговариваясь, ссаживает меня в двух улицах от нашего с Патриком дома — понимает, что мне лишняя огласка ни к чему. И, уже прощаясь, протягивает клочок бумажки с номером своего телефона:
— Если будет необходимость в передаче нового послания — просто позвони. Не обязательно идти к нам домой!
— Хорошо.
Я стискиваю бумажку в кулаке, и Килиан снова протягивает руку
— До встречи, — говорит он, слегка встряхивая нашими руками.
Потом я ухожу, продолжая ощущать его взгляд, провожающий меня в темноту, и слышу звук заголосившего мотоцикла уже у калитки своего дома.
Поднявшись к себе, я вынимаю из сумки полученный от Килиана лист бумаги, и едва пересиливаю себя, чтобы не заглянуть в него хотя бы одним глазком. Искушение настолько велико, что даже кончики пальцев покалывает…
Всего лишь гляну начало… так, самую малость…
— Ева, смотри, что у меня есть! — голос Линуса приводит меня в чувства, и я стремительно запихиваю письмо в конверт и заклеиваю его во избежание соблазна.
Все, теперь можно выдохнуть и снести конверт к почтовому ящику…
Только в тот самый момент я и понимаю, что купить марку можно было и в почтовом автомате.
24 глава
Каролина, напустив на себя таинственность, умолчала о содержании первого, полученного от Килиана письма. Мне безумно, просто безумно хотелось узнать, что же он ей написал и в каких выражениях, но спросить о том у Каролины, проявив тем самым неуместное, как мне казалось, любопытство, я не решалась. А сестрица, словно ощущая мое невысказанное «хочу», лишь махала белым листком перед экраном своего компьютера, тем самым распаляя мое любопытство еще сильнее.
Она заметила только, что послание превзошло все ее самые смелые ожидания, и что Килиан — ее собственные слова — «умопомрачительно сильно ей очарован». Да-с, полагаю, так оно и было… Стоило только припомнить, с каким остервенением он строчил ей это послание за столиком затрапезной кофейни!
Эта мысль была какой-то неправильной, терпкой на языке, с горьким привкусом жженого миндаля… И когда Каролина сказала:
— А теперь давай писать новое письмо, — я с трудом не огрызнулась в ответ.
С тех пор так и повелось: мы множили и множили рукописные страницы адресованных Килиану посланий, и я едва ли не дважды в неделю звонила ему с просьбой забрать у меня очередное восхваление его голубых глаз, высокого роста и «шикарного-перешикарного» черного байка.
Он, к счастью, так ни разу и не поинтересовался, почему это делаю именно я… Признаться, что большую часть двусложных дифирамбов его обаятельности подсказаны сестре именно мной, было бы крайне неудобно. К тому же, из ответов Каролины я узнала многое о нем самом и о его жизни в последние три месяца… Не думаю, что он желал бы делиться этим со мной по собственной воле.
На фоне всей этой эпистолярной эскапады наша собственная с Патриком семейная драма несколько притупилась по восприятию… Я привыкла наблюдать Ренату на кухне, орудующую половниками и ножами, приготовляющую подносы для вечно всем недовольной фрау Штайн, а после ужинающую за нашим столом. Даже к Лукасу с его колючим взглядом и огромными бутсами я тоже сумела по-своему, да привыкнуть.
Однажды в первой половине дня, измаявшись зубной болью и отпросившись с работы ради похода к врачу, я заметила паренька в компании других ребят, явно, подобно ему, прогуливающих школу.
Знает ли Рената, что ее сын связался с дурной компанией?
— Лукас, — перехожу дорогу и по возможности строго гляжу на парня, — разве уроки уже закончились? — спрашиваю я. — Что ты здесь делаешь?
Его дружки склабятся, поглядывая на меня с сальными ухмылочками. Мне очень хочется уйти, но я пересиливаю себя — нельзя показать свою слабость. Лукас и так словно испытывает меня… Словно пытается прочитать что-то по моему лицу. Вот только что, этого я не знаю…
— Сама почему не на работе? — с вызовом осведомляется он. — Прогуливаешь, а?
Сердце буквально ухает о грудную клетку, когда я спокойно произношу:
— Речь сейчас не обо мне, а о тебе, Лукас. Зачем ты себя так ведешь?
— Так — это как? — снова вскидывается он.
Длинная челка так пляшет вокруг его головы… Глаза как будто бы становятся еще чернее.
— Так по-свински, — отвечаю я. — Расстраивая своих мать и… отца.
Его дружки начинают развязно хихикать, на все лады передирая сказанные мною слова. Про свинское поведение, не про отца с матерью. А вот Лукас цепляется именно за второе…
— У меня нет отца, — цедит он сквозь стиснутые зубы. — Да и матери может вскоре не стать… — И тут же растягивает губы в многозначительной ухмылке: — Или ты хочешь ее заменить? Я был бы не против… — И он изображает воздушный поцелуй, от которого его дружки и вовсе заходятся в диком, безудержном оре.
— Ты поступаешь глупо, — только и могу сказать я, внезапно припомнив себя самое точно в таком же возрасте. Эта необоснованная ненависть, это желание мстить всему миру хорошо мне знакомы… Разрушительная сила, если подумать. В первую очередь для себя самого…
А Лукас уже говорит:
— Это ты глупая девчонка. Строишь из себя взрослую дамочку, а сама такая же дура, как и все остальные… — И кричит: — Давай, иди отсюда! И не смей наушничать мамочке. Ее нельзя волновать, — передразнивает он чьи-то слова.
С тяжелым сердцем я удаляюсь дальше по тротуару, и мысли в моей головы скачут, словно оглашенные.
Мне даже не нужен наркоз: я все равно ничего не чувствую, когда доктор высверливает мой кариес и пломбирует зуб. Тяжелые мысли — лучшее обезболивающее… Сразу после этого, воспользовавшись образовавшимся свободным временем, сажусь на велосипед и еду в гости к Колям, своим бабушке с дедушкой.
Ингольф сейчас все равно в мастерской, зато можно поговорить с бабушкой наедине, поделиться своим, девичьим, — мне это ох как необходимо. Вот хотя бы о Лукасе ей рассказать, спросить совета, как быть: пересказать неприятную сцену Ренате или все-таки промолчать о ней? А вот о письмах Килиану я даже ей не рассказываю… Неловко, что ли. Совсем уж по-детски…
— Здравствуй,
