Преданная (СИ) - Мария Анатольевна Акулова
Надеялась хотя бы эти выходные чуточку пожить — встретиться с Владиком, выдохнуть, переключиться. В итоге мокрая и злая ищу нужный мне дом.
Стоя на улице, уговариваю консьержа меня пустить.
Оказавшись в тепле просторного светлого холла современной высотки даже на диванчик садиться не хочу — промочу весь. Кладу на него плотный чехол с костюмом. Пишу Тарнавскому: «Я внизу. Вы спуститесь?».
Ответный приказ: «Поднимайся» злит. И снова внутренний бунт заканчивается смирением.
Мне он не звонит — набирает консьержа. И уже он проводит меня до лифтов. Прикладывает брелок. Жмет на тринадцатый этаж.
Я давлю из себя:
— Спасибо, — а он в ответ даже не кивает.
Считаю вместе с лифтом этажи, чтобы успокоиться.
Быстро нахожу квартиру.
Я бы, может, медлила, но в спину толкает знание, что под куда более скромным подъездом меня ждет Владик.
Мой хороший, добрый, улыбчивый, теплый старший брат. Не то, что…
После нажатия на звонок я почти сразу слышу внутри квартиры движение. Как бы ни хотела сказать, что безразлична, но грядущая встреча покрывает холодную и все еще влажную кожу мурашками.
К бедру липнет ткань летнего платья.
Я слышу его голос, но слов не разбираю. Отступаю под щелчки замка.
Тарнавский толкает дверь, я от неожиданности давлюсь воздухом.
Кашляю, а он тем временем натягивает на голый торс футболку.
Скольжу растерянным взглядом по босым мужским стопах, свободным серым штанам. Задеваю полоску темных волос и выраженные косые мышцы прежде, чем их прикроет футболка. Оторвавшись, силой тяну себя вверх к небритому подбородку.
Смаргиваю. Это не помогает. Смаргиваю еще раз.
Он тоже смотрит и дает расцвести на своих губах улыбке. Я уверена, что издевается. Не понимаю, за что.
Приподнимаю и протягиваю мужчине его заказ.
Даже порог переступать не буду. Стараюсь не смотреть за плечи. Мне не должно быть это интересно.
— Почему так долго, Юля? — Его претензия больно-больно задевает. Первое желание тут же броситься с оправданиями умудряюсь сдержать. Слегка встряхиваю чехлом.
Возьмите, блять, пожалуйста…
Но Тарнавский не берет, а смотрит на меня. Смущает. Злит. На части рвет. Я снова утопаю сразу и в стыде, и в ненависти к нему.
Кипятком ошпаривает с ног до головы, когда слышу за его спиной глухой удар. Как будто что-то упало на ковер. Дальше — женский смех.
Понимаю, что в квартире он не один. Становится душно. Неловко. Ревнивый женский взгляд тут же выхватывает туфли и сумочку.
Тарнавский в это время покашливает в кулак. Смотрю в его довольное лицо. Тошнит.
— Возьмите, пожалуйста. У меня много дел. Я спешу.
На сей раз он, как ни странно, слушается.
Я избавляюсь от тяжести вешалки. Веду ладонями по платью. Хочу развернуться и сбежать. Не только отсюда, но и от мыслей. Но на первом же движении тормозит:
— Сейчас прикину еще. Подожди.
Мужчина разворачивается, делает несколько шагов вглубь квартиры, оглядывается.
Я даже не могу волноваться из-за того, каким взглядом его провожаю.
Может быть с конвертом — это вовсе не мой промах, а божье провидение? Может быть Тарнавский просто заслужил, чтобы его вот так наказали?
Разве человек, так по-скотски относящийся к другим, имеет право на лояльность к себе?
— В гостиной подожди, Юля Александровна. Я, к сожалению, взглядом не испепеляюсь. Несколько человек уже пробовали.
Он отворачивается и продолжает свой путь. Я же продолжаю свой дурацкий полупротест.
Не буду я идти в его гостиную. Ступаю в коридор. Прикрываю дверь. Обнимаю себя руками, чувствуя, что из-за мокрой одежды и волос подмерзаю.
Так хочется в горячий душ… Так хочется переодеться… Так хочется сбежать…
Но терпи, Юля. Скоро. Сейчас здесь закончишь. Домой вернешься. Там чай. Брат.
Смотрю себе под ноги и усиленно стараюсь не крутить головой. Ничего не подмечать. Не подкрысивать. Еще бы уши заткнуть… И не залипать на небрежно сброшенных золотистых босоножках на шпильке. Интуиция подсказывает, что это не Ленины. А чьи..? Да знать не хочу.
Он меняет телок, как перчатки. И меня не против был бы сделать одной из.
В спальне шелестит ткань, а еще разговор. Я снова слышу смех — мужской и женский.
Ненавижу его адски за то, что убил образ моего идеального мужчины. Из него осталась только внешность. Улыбка. Фантазии. Да и то…
Я могу за пять минут перемерить весь свой летний гардероб, а он на один жалкий костюм тратит минут десять.
Выходит не в нём, а снова в домашнем. В руках — чехол.
Видит меня у двери, вздергивает бровь. Мол, какого хуя тут стоишь? Я же щедро предложил умостить задницу на диване…
Но я знаю, что ему похрен, стою я, сижу или лежу. Лишь бы мелкие задачки исполняла.
Судья медленно, как будто издеваясь над моим бессмысленным «я спешу», подходит. Останавливается в шаге. Рассматривает снова…
— Мокрая почему?
Ехидное: «там вообще-то дождь. Вы так увлеченно трахались, что даже не заметили?» оставляю при себе.
— Потом обливалась, задание ответственное.
В ответ получаю усмешку.
— Похоже на тебя, — и замечание, которое стоило бы тут же забыть. А я запомню. И буду думать: похвалил или обругал.
— Я могу идти? — Спрашиваю, отталкиваясь ягодицами от полки, к которой успела прислониться.
Отступаю и берусь за ручку. Мне не нужна ни благодарность, ни слова на прощание.
Можно сделать так же, как сделал консьерж? Просто посадите меня в лифт и идите нахуй.
— К сожалению, нет, Юля. Я померил, посмотрел — хуево сделали. Нужно назад отвезти. Пусть позвонят мне, я объясню, что именно.
Тарнавский протягивает вешалку назад. Я… В ахуе.
Смотрю на сжавшиеся вокруг крючка мужские пальцы и не помню, как вообще разговаривать.
— Ты спешишь, Юль. Не тормози…
— Да, я спешу. И я не могу, Вячеслав Евгеньевич. Извините, но…
— Смоги, Юля.
— У меня брат под домом сидит. Ключи одни. Там дождь. Мне нужно домой. Встретить его. Понимаете?
— Понимаю. А мне нужен нормальный костюм. Завезешь назад — свободна.
На языке крутится огромное множество слов.
После потери конверта мне страшно было смотреть ему в глаза. Теперь — не легко, но как-то… Тянет, что ли, окунуться в эту черноту.
Мне кажется, его зрачки сейчас почти слились с радужкой. Во взгляде — давящее к полу превосходство.
Он меня ломает. Поймал на крючок улыбок, харизмы, доброты, расположения, а теперь прогибает, подчиняя своей воле. Наказывает, даже не зная, что мой единственный косяк — это желание ему помочь.
