Развод. Пусть горят мосты - Стася Бестужева
— Что-то случилось? — спрашиваю, направляясь к раковине мыть руки.
— Не знаю точно, — она избегает моего взгляда. — Сказал только, что это важно.
По дороге к кабинету Клочкова замечаю странные взгляды коллег. Одни смотрят сочувственно, другие отворачиваются, делая вид, что заняты. Анестезиолог Петров, с которым мы только что работали в операционной, проходит мимо, не поздоровавшись. Хотя пять минут назад мы обсуждали состояние пациента.
Секретарь главврача, обычно приветливая Галина Ивановна, встречает меня сдержанной улыбкой.
— Сергей Петрович ждёт, — говорит она, кивая на дверь кабинета. — Проходите, Елена Викторовна.
В кабинете Клочкова сидит не только он сам. За столом для совещаний расположились заведующий кадровым отделом Виктор Семёнович и женщина, которую я не знаю — средних лет, в строгом костюме, с папкой документов.
— Елена Викторовна, присаживайтесь, — Клочков указывает на стул напротив. Его тон официальный, сухой. Ни намёка на обычное дружелюбие.
— Что происходит, Сергей Петрович? — спрашиваю, устраиваясь на стуле. Внутри всё сжимается в предчувствии неприятностей.
— К сожалению, неприятная ситуация, — начинает он, не встречаясь со мной взглядом. — В больницу поступила официальная жалоба на ваши действия как врача.
Мир качается. Жалоба? На мои действия?
— Какая жалоба? От кого? — мой голос звучит странно, словно издалека.
— От отца пациента, которого вы оперировали три недели назад, — Клочков листает бумаги. — Господин... — он сверяется с документом, — Федорков Павел Андреевич выражает обеспокоенность вашим профессиональным состоянием.
Павел. Конечно. Кто же ещё.
— В чём именно заключается эта... обеспокоенность? — спрашиваю, стараясь сохранить спокойствие.
Незнакомая женщина открывает свою папку, достаёт несколько листов.
— Позвольте представиться, — говорит она. — Людмила Константиновна Орлова, представитель комиссии по врачебной этике. Согласно поступившему заявлению, в последние месяцы наблюдается ухудшение качества вашей работы, связанное с личными проблемами. Упоминаются случаи рассеянности во время операций, неадекватные реакции на замечания коллег, пропуски рабочих обязанностей.
Каждое слово как пощёчина. Рассеянность? Неадекватные реакции? Пропуски обязанностей?
— Это ложь, — говорю твёрдо. — Полная ложь. Проверьте мою статистику операций за последние месяцы. Проверьте отзывы пациентов. Поговорите с медсёстрами, с которыми работаю.
— Мы это сделаем, — кивает Орлова. — Но пока нужны превентивные меры. Учитывая серьёзность обвинений и тот факт, что речь идёт о хирурге, от действий которого зависят жизни людей...
— Какие превентивные меры? — перебиваю я, хотя уже догадываюсь.
— Временное отстранение от операционной деятельности, — объявляет Клочков. — До прохождения внеплановой аттестации и психологического освидетельствования.
Слова обрушиваются как лавина. Отстранение. Аттестация. Психологическое освидетельствование. Всё то, о чём предупреждал Сергей Леонидович. Павел добрался до моей работы, до моей профессии — единственного, что оставалось нетронутым в этой войне.
— На каком основании? — спрашиваю, чувствуя, как дрожит голос. — Какие конкретные нарушения? Какие доказательства?
Орлова перелистывает документы.
— Показания свидетелей о вашем нестабильном эмоциональном состоянии. Информация о семейных проблемах, которые могут влиять на профессиональную деятельность. Анонимные сообщения от коллег о замеченных ими нарушениях...
— Анонимные сообщения? — не верю своим ушам. — Какие коллеги? Пусть скажут это мне в лицо!
— Елена Викторовна, — Клочков поднимает руку, прерывая меня. — Понимаю ваши эмоции, но давайте решать вопрос конструктивно. Если вы действительно ни в чём не виноваты, аттестация это подтвердит. А пока... пока лучше перестраховаться.
Перестраховаться. За счёт моей карьеры, моей репутации, моего права заниматься любимым делом.
— А что говорят врачи, которые работают со мной постоянно? — спрашиваю. — Анестезиологи, с которыми провожу операции? Медсёстры?
Виктор Семёнович кашляет, листает свои бумаги.
— Мнения разделились, — говорит он осторожно. — Некоторые коллеги отмечают ваш профессионализм и опыт. Другие... другие выражают определённые сомнения.
Сомнения. У коллег, с которыми я работала годами, вдруг появились сомнения в моей компетентности. Как удобно.
— Хочу увидеть все документы, — требую я. — Каждую жалобу, каждое показание. У меня есть право знать, кто и в чём меня обвиняет.
— Безусловно, — кивает Орлова. — После прохождения процедур вы получите полный доступ к материалам дела. А пока...
— А пока я отстранена от работы по анонимным доносам, — заканчиваю за неё.
— По обоснованным сигналам о возможной профессиональной некомпетентности, — поправляет она сухо.
Встаю со стула, чувствуя, как внутри всё кипит от ярости и бессилия.
— Это неправомерно, — говорю. — Я буду обжаловать это решение.
— Это ваше право, — соглашается Клочков. — Но до разрешения ситуации вы можете работать только в качестве консультанта. Никаких операций, никакой ответственности за жизни пациентов.
Выхожу из кабинета на подгибающихся ногах. В коридоре несколько коллег делают вид, что не видят меня. Другие бросают сочувствующие взгляды, но никто не подходит. Понятно — никто не хочет связываться с врачом, который "находится под следствием".
У поста медсестёр останавливаюсь, опираясь на стену. Нужно перевести дыхание, собраться с мыслями. Но голова кружится, руки дрожат. Всё, ради чего я училась, работала, к чему стремилась пятнадцать лет — рушится на глазах.
— Лена? — знакомый голос заставляет поднять голову.
Максим стоит рядом, в хирургическом костюме, с обеспокоенным лицом.
— Что случилось? — спрашивает он, подходя ближе. — Ты выглядишь...
— Меня отстранили, — говорю тихо, стараясь не привлекать внимания проходящих мимо. — Павел подал жалобу. Официальную. О моей профессиональной некомпетентности.
Лицо Максима каменеет.
— Какого чёрта... — начинает он, потом ловит себя, понижает голос. — Пойдём, поговорим.
Он ведёт меня в свой кабинет, закрывает дверь, усаживает в кресло.
— Рассказывай всё, — говорит, присев на край стола.
Рассказываю о встрече с комиссией, об анонимных доносах, о временном отстранении от операций. Максим слушает молча, но я вижу, как напрягается его челюсть, как сжимаются кулаки.
— Сукин сын, — выдыхает он, когда я заканчиваю. — Он решил добить тебя полностью. Семья, дети, теперь работа...
— Что мне делать, Максим? — спрашиваю, чувствуя, как подступают слёзы. — Без работы, без права оперировать... это конец моей карьеры. А в суде Павел использует это как доказательство моей неадекватности.
Максим встаёт, начинает ходить по кабинету.
— Нет, — говорит он решительно. — Этого не будет. Я не позволю ему уничтожить
