Тщеславие - Лебедева Виктория
История с матрасом сделалась предметом для всеобщей потехи на несколько лет, ее рассказывали новичкам в назидание. Мне это происшествие тоже на пользу пошло. Я потом для института курсовую работу сделала — с примерами инженерного жаргона. Вообще-то контрольная была по диалектологии, но мне удалось убедить свою преподавательницу по современному русскому языку в том, что телевизионный жаргон давно уже стал диалектом. Она сначала спорила со мной: дескать, в любой конторе свои особенные выражения и словечки есть; но потом согласилась — с учетом количества сотрудников в телецентре.
А сотрудников и правда было море разливанное. И моя первоначальная догадка о возможных скоростях передвижения по телецентру полностью подтвердилась — здесь все и всегда торопились. Передвигались хаотически, до отказа забивали все пять лифтов центрального холла, на бегу ели, на бегу пили, на бегу назначали деловые встречи и свидания, на бегу вычитывали сценарии и тексты к сюжетам — жили и работали на бегу.
Телецентр затягивал.
Попав туда однажды, вернуться обратно было практически невозможно. Люди меняли профессии, мигрировали с канала на канал, но почти никто не уходил из телецентра насовсем. Телецентр прятал людей от мира в узких, перепутанных коридорах своего лабиринта, и никто уже не искал выхода на валю. А главное — где-то здесь, в лабиринте, обитал Слава. Я уже не волновалась о том, что он мог исчезнуть отсюда. Слава был увлекающимся человеком, и я знала, что его затянуло, как затягивает в омут, что он где-то рядом; мне стоит только поискать получше, и он обязательно отыщется.
Сначала я присматривалась к «своим», то есть к сотрудникам четвертого канала.
Спрашивать о Славе мне было неловко, поэтому я только смотрела, не пробежит ли он мимо, не мелькнет ли где-нибудь в конце коридора его светлая стриженая голова. Но уже через месяц поняла, что он на этом канале не работает. Что ж, значит, он остался на ОРТ, да я и не рассчитывала на такую легкую встречу, я была счастлива уже тем, что мне удалось попасть в этот запретный мир, я постоянно чувствовала незримое присутствие Славы, и одна мысль о нем придавала мне сил.
В перерывах между эфирами я стала (по делу и без дела) бродить по коридорам других этажей, забредая порой в такие места, куда, кажется, не ступала нога человека.
Самым необитаемым по праву считался третий этаж. Не весь, только та его сторона, которая выходила окнами на Останкинский парк.
Здесь располагались умирающие ремонтные службы Телевизионного технического центра. Они уже почти ничего не ремонтировали, у них не было ни схем к аппаратуре, ни нужных для ремонта деталей. Почти все комнаты были накрепко заперты. Вдоль темного, узкого, низкого коридора с грязными стенами и драным линолеумом на полу тянулись закрытые металлические двери с трехзначными номерами. Редкие лампы дневного света монотонно гудели под потолком, помаргивая белыми глазами, было сыро и холодно — это был уже не сквозняк, это был ветер, он порывами задувал по ногам, шевелил ошметки линолеума, играл моими тонкими волосами, а навстречу не попадалось ни единой души.
Ремонтникам было сложно дозвониться и еще сложнее — застать их на месте. В половине двенадцатого дня их еще не было на работе, в час дня они уже обедали, в половине третьего «задерживались» с обеда, а в четыре расходились по домам.
А этот чертов ЕКС[4] был нам нужен до зарезу. Из «Лужи» спортсмены вечером собирались футбол транслировать, им связь была необходима. Вот и отрядили дожидаться ремонтников меня, как самого бесполезного сотрудника.
Я их так и не дождалась. Нервы сдали. Полчаса простояла у закрытых дверей и поклялась себе, что больше ни за что не пойду в группу ремонта одна.
К лифтам возвращалась почти бегом, поворот нужный проскочила, заблудилась, забрела в бутафорский цех.
Бутафоры тоже переживали не лучшие времена — настала эпоха повального перехода на хромакей[5] и на виртуальные студии, работы в цеху почти не было, только так — мелочевка.
Я заглянула к ним в комнату. Просто потому, что это была единственная незапертая комната, попавшаяся мне на пути. В огромном и очень холодном помещении за столами, засыпанными разнообразными цветными обрезками, железячками, проволочками и кусочками пенопласта, сидели несколько женщин.
— Извините, — говорю. — Я тут недавно. Заблудилась. Как мне к маленьким лифтам дойти? Не подскажете?
А сама на крайний стол смотрю и оторваться не могу: на столе лежат сразу четыре Хрюши. Вернее, не совсем Хрюши. У одного ушей нет, у другого — ног, а у третьего и четвертого вообще животы вспороты. Хозяйка потрошеных Хрюш проследила за моим взглядом, усмехнулась. Поднялась из-за стола:
— Пойдемте. Я вас провожу.
Я ей в кильватер пристроилась. Иду и думаю, чего бы такого спросить, а то молчать как-то неловко. Думала-думала, ничего не придумала путного, ляпнула:
— А я всегда считала, что Хрюша только один.
— Всеобщее заблуждение, — отозвалась женщина. — Я сама их за свою жизнь сделала штук триста, не меньше. А уж отремонтировала сколько!
— Ничего себе!
— А вы мне, девушка, историю одну напомнили. Помните, как во время путча телецентр штурмовали? Так омоновцы, которых наш этаж охранять поставили, целый день к нам с экскурсией ходили, на Хрюшу смотрели. Один заглянул, увидел, а потом всех своих привел. И с других постов — тоже. А что с них взять, Господи! Мальчишки же еще совсем. Им бы в игрушки играть, а они — с автоматами.
Тут мы дошли до поворота, который я опрометчиво проскочила во время своего панического бегства от дверей группы ремонта, и распрощались.
Пална на меня сначала поругалась немножечко, для проформы, а потом посмеялась. А за ЕКСом Тему отправила. Он у нас в аппаратной был единственным представителем сильного пола. Двадцати лет от роду, маленький, худенький, бледный аж до зелени, ужасно скромный Тема мрачных коридоров не боялся. Он этот ЕКС через какой-нибудь час в ремонт сдал. А потом еще час над душой у ремонтников стоял, чтобы точно починили и обратно вернули.
Поначалу мне было сложно приноровиться к внутреннему ритму телецентра. Здесь совершенно иначе шло время.
Ну что, скажите, можно сделать за минуту? В привычном мире — почти ничего. Даже сигареты не выкуришь, даже чашки чаю не выпьешь. То ли дело телецентр. Минута перед эфиром оказывается бесконечно длинной. Можно куда-то дозвониться, наладить связь с корреспондентом, поправить свет, настроить камеру, попудрить ведущему нос (чтобы не бликовал), доклеить сюжет, подмотать кассетку, нажать целую армию очень полезных кнопок и переделать еще много-много важных дел, а в результате все равно окажется, что ты сидишь на своем рабочем месте в полной боевой готовности, а минутка-то еще не закончилась и часы на экране отщелкивают последние мгновения: …пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь…
Новостийцы (а также сотрудники всех остальных передач, которые работают в прямом эфире) ласково зовут последнюю минуту перед эфиром «нашей минутой». И поверьте мне на слово, «наша минута» часто оказывается гораздо насыщеннее целого часа обыкновенной жизни.
Вот уж где умеют использовать с умом каждую секундочку, нашим заводским клушам с проходной и не снилось?
Пока сидишь дома и глазеешь в телевизор, тебе и в голову не придет, как сложно совместить хронометраж выпуска новостей с программой передач, заранее напечатанной во всех московских газетах. Мало ли что может случиться. Отведут, скажем, три минуточки драгоценного эфирного времени корреспонденту на прямое включение, а он возьми да и проговори не три минуты, а три минуты сорок секунд. А тут еще сюжет подготовили не на две, как предполагалось, а на две с половиной. И ведущий, как назло, прочитал свой текст чуть медленнее, чем хотелось бы. Вот и получается — ничего плохого не сделали, а уже пара минут лишних набежала. Что делать? И начинается торговля режиссера с выпускающим.
