Улей. Книга 3 - Алекс Джиллиан
— Так убей его сейчас, и Дэрил отступится! — импульсивно вскочив с места, я подбегаю к матери и опускаюсь перед ней на корточки. — Он считает, что ты выторговала жизнь Кроноса, чтобы впоследствии освободить. Дэрил защищается и защищает меня от возможных угроз в будущем. Дай ему то, что он хочет, и мы улетим отсюда вместе.
— Если ты хоть немного успела узнать своего мужа, то должна понимать — Дэрил никому не дает вторых шансов, — мама прикладывает прохладную ладонь к моей пылающей щеке. — Если решение принято, твои слезы и мольбы на него не повлияют, а оно принято. Принято еще в тот момент, когда я поставила ему ультиматум. Он не простит. И не забудет. Даже ради тебя.
Она права. Не помогут ни слезы, ни мольбы, ни доводы, ни угрозы. Я пыталась… Прикрыв глаза, опускаю голову на колени матери, позволяя ее пальцам ласково, как детстве, гладить мои волосы. Нежные успокаивающие прикосновения снова утягивают меня в болезненный морок воспоминаний, в полузабытую иллюзия счастья, которого никогда не было.
— Я не могла ему сказать, где ты. Он бы все сделал по-своему, а в этой игре действуют только мои правила, — мягко проговаривает Мария. — Ничьи больше, милая. Ничьи больше.
Я не вникаю в суть, устав вылавливать смысл из льющегося из ее рта безумного абсурда. Душа моей матери больна, отравлена ненавистью и местью. Я не способна ее исцелить. Никто не способен. Из-под зажмуренных век катятся горячие слезы. И пусть никто из нас не произносит вслух главных слов, но мы обе знаем, что прощаемся. На этот раз навсегда.
— Я очень тебя люблю, мам, — горько всхлипываю, обнимая ее колени. — Мне так жаль, что ты забыла значение этого слова.
— Мне не оставили выбора… — шелестит надо мной ее обволакивающий грустный голос. — Из Улья нельзя уйти, но выжить…, выжить можно… Я смогла. И ты, моя сильная маленькая девочка.
— Если ты заставишь меня выбирать, я выберу его, — подняв голову, решительно смотрю на нее сквозь мутную пелену. Она понимающе кивает.
— Нет сильнее и крепче любви, чем та, что рождается в аду. Ей не нужен рай и чужды предрассудки, но ты должна выбрать себя, Диана, — взяв мое лицо в ладони, мама бережно стирает большими пальцами ручейки моих слез. — Победы куются только так.
— В самые сложные моменты, когда мне было особенно тяжело, я думала о тебе… и это спасло меня, мам, — сдавленно шепчу я. — Долгое время именно любовь к тебе наполняла меня неиссякаемой силой. Я ни на миг не усомнилась, что поставить на кон свою жизнь ради того, кто тебе ее подарил — это правильно. Борьба за выживание имеет смысл только тогда, когда ты четко осознаешь, за что сражаешься и побеждаешь… Или проигрываешь…
— Каждый раз, оказавшись перед лицом смертельной опасности, ты выбирала себя и выживала. Все остальное — мишура для усыпления голоса совести. Признайся, сейчас ты его почти не слышишь.
— Вы убили во мне все, что делало меня человеком, — сморгнув соленые капли, я отчаянно ищу на лице матери признаки раскаяния и сожаления и не нахожу.
— Теперь ты больше, чем просто человек, — невозмутимо парирует она.
— Очнись, мам. Теперь я животное. Озлобленное и раненное.
— Ты ошибаешься, Диана. Это эмоции. Они пройдут…
— Никогда, — мотнув головой, хрипло выдыхаю я.
Мы целую вечность молчим, неотрывно глядя друг другу в глаза. Время замедляется, сердце одержимо рвется из плена грудной клетки. Я тону в ее свинцово-серых холодных глазах и беззвучно оплакиваю то, что никогда не вернуть и уже не исправить. Я помню все ее теплые улыбки, нежные прикосновения и напеваемые тихим голосом колыбельные, отгоняющие ночные кошмары. Когда-нибудь я буду петь их своим детям. Когда-нибудь…, а сейчас снова кладу голову на колени матери, с содрогающимся сердцем ощущая знакомую до боли ласку.
— Ты помнишь миф о Персефоне? — пальцы в моих волосах на мгновенье замирают.
— Их очень много мам, — тихо отзываюсь я.
— Много, — соглашается она. — Но если из каждого выбрать что-то особенно откликающееся, то можно создать свою особенную историю.
— Расскажи мне…
— Моя Персефона не была жертвой похитившего ее бога подземного мира. Она выбрала Аида сама, а осознав, насколько глубоко в него проникла тьма, испугалась и захотела оставить мужа, — Мария прерывается, а я обречено продолжаю:
— Она не смогла…
— И понесла наказание, — перехватывает мама.
В детстве мы часто так играли, на ходу придумывая сказочные истории. Эта отнюдь не такая, без благородных героев и счастливого конца, но мы должны ее закончить.
— Она была предана и растоптана самыми близкими, — ожесточение и неутихающая ярость в мамином голосе отдается острым уколом в области живота.
— Но больнее всего было предательство мужа, — мой собственный голос сипит и сбивается.
— Он не знал, — ровно и почти без эмоций произносит мама. — Его тоже предали.
Мое сердце обрывается. Слова застревают в горле. Я не хочу. Не хочу знать конец начатой страшной сказки. Пожалуйста, не продолжай…
— Но она все равно не простила, — мама машинально водит пальцами по моим волосам, и каждое движение приносит мне новую порцию удушающей боли. — И не простит, — снова пауза, в течение которой мое сердце сотни раз разлетается на куски. — Он умрет последним. В цепях. Таких же толстых и неразрывных, как те, которыми он удерживал меня рядом с собой.
— Я не знаю, что сказать…, — измученно шепчу, слушая гулкие удары наших сердец. Сейчас они бьются в унисон. Я осязаю и разделяю ее агонию, и мне мучительно больно.
— Ничего не нужно говорить. Мне важно было донести до тебя свою историю так, чтобы ты поняла. Я знаю, как ты жила и чем занималась, переехав в другой город. Тебе было сложно и одиноко, но ты отлично справлялась, — слова матери не вызывают сомнений в их честности.
Утешает ли меня то, что мама удаленно приглядывала за мной?
Нет, нисколько.
Она в любой момент могла подать знак, отправить послание, предупредить о грозящей опасности, но не сделала этого. Не защитила, не спасла, не пощадила. Мария Дэмори хладнокровно выжидала, позволяя Кроносу вить свою паутину, в которую я угодила так смехотворно легко.
«Жалкая, никчемная, убогая пчелка…» — этими словами встретил меня родной отец.
«Ты моя дочь, а это наш с тобой дом», — какое-то время спустя произнесла воскресшая из мертвых мать.
Эпичное вышло воссоединение семьи. Хуже и омерзительнее нарочно не придумаешь.
