Тот, кто меня купил (СИ) - Ночь Ева

— Она просила ничего не рассказывать. Как видишь, мы послушные дети. Но она не хотела, чтобы мы делились с братом. Ты — другое дело. Ей бы тебя благодарить. Потому что он бы без тебя ни за что…

Я молчу. Если прерву, Леон сбежит или замкнётся.

— Думаешь, я не понимаю, чьих рук дело? Мы ему не нужны. Так, обуза, неожиданно свалившаяся неизвестно откуда. Да это и понятно. Может, я бы думал точно так же.

— Неправда, — рискую я всё же защитить Эдгара. — Я просила, да. Но решения он принимает сам. И этот шаг он тоже сделал сам. Он мог бы засунуть вас куда-нибудь, откупившись деньгами. Однако, привёз в свой дом. Так что зря ты так о нём.

— Зря, не зря… — Леон судорожно глотает ком в горле, кадык дёргается беспомощно, как поплавок на удочке, что давно и прочно запуталась леской в коряге. — Что сейчас говорить об этом. Я знаю одно: без тебя всё было бы по-другому. И он дурак, что не ценит то, что ему досталось каким-то чудом.

Он молчит, дышит тяжело. Мне даже кажется, что заплачет, но этого не случается.

— Ты чем-то похожа на маму. Не внешне и не характером. Душой, наверное. Слишком добрая и чистая. Открытая и жалостливая. Мама такая же. Она любила нас так, что готова была на любые жертвы. Думаю, ты осуждаешь её. Не надо. Потому что, не зная, можно о человеке придумать что угодно. Я потому и говорю сейчас о ней. Хочу, чтобы ты знала.

Может, это именно то, что я хочу услышать, но в этот момент становится страшно. Как в ледяную воду головой. Не знаю, готова ли я услышать часть тайны странной женщины, голос которой я слышала в телефоне. Только имя — ничего больше. Через миг обрушится водопад, а я не знаю, готова ли к этому.

— Я… ему не родной. Отцу. Он часто говорил об этом. Когда я почти вырос. Но и в детстве я чувствовал его холодное отчуждение. Мама утверждала, что это не так, но я не слепой. Вижу. И если до Эдгара ещё можно было обманываться, то сейчас — глупо.

Она так и не призналась. Да я и не уверен, что хотел бы знать своего настоящего отца. Несмотря ни на что, у меня он был. Пусть отстранённый и далёкий. Но… он был добр по-своему и не отталкивал. Правда, когда появились Марк и Настя, я сразу почувствовал разницу. Они тоже, ты же видишь, не очень меня празднуют. Разница почти в десять лет. Безграничная любовь отца…

Когда он заболел, мир рухнул. Стабильность дала трещину. Мы хорошо жили, Тай. Ни в чем отказа не знали. Хоть я неродной, хоть малыши родные. И в матери он души не чаял. Мы ничего не знали о её прошлом. Об Эдгаре не знали. Я лишь мог догадываться, что кто-то всё же был. Наверное. Она у нас… в общем, не юная, мама наша. Но кто его знает, как складывается жизнь? Я верил, что она жила и однажды встретила отца. Замечательного мужчину, что полюбил её всем сердцем.

Он умолкает. Сжимает мою руку в ладони — горячей до невозможности. И я не нахожу сил отстраниться от той боли, что выходит из него широким потоком. Ответно пожимаю его пальцы, давая понять, что я рядом. Слушаю его. Понимаю.

— Отец болел долго, — говорит он чуть слышно. Спешит, слова выскакивают рвано, как кровь толчками из разорванной аорты. — Мама никогда не работала. Ни дня. Не было необходимости. К тому же Настюшка далась ей очень тяжело. Мы думали, что потеряем её. Еле оправилась. Всё же ей сорок три было. Очень долго поправлялась. Но мама сильная. В ней духа очень много, хоть и кажется, что это не так.

Она, не задумываясь, продавала всё. Чтобы спасти его. Врачи говорили: есть шанс. И она цеплялась за него обеими руками. Я подрабатывал. Мама не разрешила мне институт бросить. Говорила: надо учиться, без образования человек никто. «Посмотри на меня, — твердила беспрестанно, — я бы могла найти работу получше и дать вам побольше».

Может, и так. А ей приходилось мыть чужие лестницы и кое-как сводить концы с концами. Отец верил, что поправится. И ни разу не сказал ей: «Стоп, довольно». Наверное, потому что она поддерживала в нём эту веру. Да и не остановилась бы она никогда. Ни за что.

Мы продали дом, перебрались в… даже язык не поворачивается назвать это жильём. Лечение требовало денег. Очень больших. Она занимала. Обивала пороги. Просила. Унижалась.

А потом стало понятно, что отец не поправится. Ему назначили паллиативную терапию[4]. И она сломалась. Я не могу судить её за это.

Отец умер на глазах у Насти. Поэтому она кричит по ночам. Именно ей пришлось увидеть это своими глазами. Недетское это дело — встречать смерть лицом к лицу. Так получилось. Мать вышла на минутку в туалет. И… вот.

Тяжёлые похороны. Настя нуждалась в помощи. В какой-то момент мама вынырнула. Стала твердить, что есть только один человек, который сможет нам помочь. Её старший сын. Так мы узнали об Эдгаре. В неё словно силы влили. Собрала нас в один момент и увезла сюда.

Лучше, конечно, не знать, как мы протянули, пока Эдгар не забрал нас. Мы жили впроголодь. Она долго не могла найти его. Надежды таяли. Но чудо всё же случилось. К её счастью.

Леон с силой сжимает мои пальцы. И я понимаю, что больше он не скажет ни слова.

— Только не жалей. Не надо. Всё в прошлом. Нужно жить тем, что есть. И я это осознаю. Поэтому… остался с вами. После всего, что случилось, это не унизительно.

— Леон! — размахивают руками близнецы-двойняшки. Запыхавшиеся, раскрасневшиеся. Карабкаются ему на колени. Он обнимает их двумя руками. Не знаю, что он там говорил об отчуждении. Но, кажется, меняется и это. Горе сближает. Другая жизнь строит мостики, что способны объединить сердца.

Остаётся лишь немой вопрос: почему именно сейчас это вышло из него. Леон смотрит на меня поверх двух непохожих голов Марка и Насти. Прямо в глаза. Открыто. Проникает куда-то слишком глубоко.

— Я хочу, чтобы ты знала. И… не осуждала её.

В голосе Леона твёрдость. Горячий посыл, что цепляет крюком моё сердце. И чудится мне: он знает. Откуда-то знает, что я собираюсь с ней встретиться. Буквально завтра. Он слишком много знает, но я уже не могу расспросить и заставить признаться. Я лишь смотрю в его глаза, не отрываясь, и слушаю своё ошалевшее, растревоженное, испуганное сердце.

52. Тая

Я твёрдо решилась на побег после разговора с Леоном. Я должна увидеть их легендарную маму, посмотреть на неё, поговорить. А потом уж буду думать, что делать со всем этим дальше.

Конечно, я испытывала муки совести. Наверное, я должна была обо всём рассказать Эдгару. Но о чём «обо всём»? Об откровениях Леона?.. Я не могла. Это слишком личный разговор. Если бы хотел, он бы сам всё поведал Эдгару. Однако не спешил. Не считал нужным. Может, я его понимала в какой-то мере: Эдгар ни разу не поговорил с братом. Возился с детьми. Вставал ночью. Мы нередко забирали детей в свою постель. Но Леон как был одинокой сломанной веткой, так и остался. Никто из нас не сделал ни шага, чтобы сблизиться с мальчиком.

Он мой ровесник. Но хочется называть его именно так. Наверное, потому, что он очень внешне похож на моего мужа. И, взвесив сейчас все «за» и «против», я не могла перебороть в себе мысль, что он ещё, по сути, ребёнок. Почти подросток. Я не чувствовала в нём взрослости. Может, потому, что рядом находилась зрелая и мужественная копия.

Я дала себе слово, что когда вернусь из поездки, то буду по-другому к нему относиться. Не стану отстраняться. Он как Марк и Настя, только старше. И почему бы ему не стать ближе к каждому из нас. Поговорю с Эдгаром. Может, он возьмёт Леона в свой офис. Хоть кем-нибудь. Или пристроит к знакомым, друзьям, коллегам. Да хоть санитаром к тому же татуированному киборгу. Пока лето, пусть заработает.

Эдгар приехал поздно. Усталый и злой. Не в духе. Почти не ел, хотя мы с Идой расстарались.

— Сядь! — рявкнул он, когда я металась, чтобы подсунуть ему самые вкусности. — Мне не нужна прислуга! Мне нужна жена!

В таких случаях лучше молчать. Я села рядом и, подперев голову кулаком, преданно следила за каждым его жестом, чем разозлила Эдгара ещё больше. Он в сердцах бросил вилку. Та, звякнув, упала на пол и, как живая, шмыгнула под стол. Недовольно гавкнул Че Гевара.