Горький вкус любви - Аддония Сулейман

Я остановился. Она снова ушла к окну. Прошло много времени, прежде чем она заговорила снова.

— Это окно для меня больше, чем окно, это мои ворота в мир. Когда я была маленькой, то мечтала о том же, о чем мечтал ты, я уверена в этом. Разве может быть иначе, ведь и ты, и я одинаково появились на этот свет. Я была равной тебе — до определенного возраста. А затем началась другая жизнь. Я не хотела покидать детство. Я цеплялась за относительную свободу, которую имела в ранние годы. У меня уже были мечты, были свои соображения о том, что сделает меня счастливой. Но меня уводили от них, не спрашивая, хочу я этого или нет. Меня тянули за ноги, а я содранными в кровь руками пыталась удержаться за край жизни. Меня всё же заставили войти в этот новый мир, где мне приходится носить черное, будто траур по себе самой.

Я медленно опустился на кровать.

— Насер, что во мне есть такого, что заставляет мужчину предаваться дурным желаниям? Почему я должна беспокоиться об их жизни после смерти — в аду или на небесах, почему я должна страдать из-за их слабости? Я всего лишь женщина, которая хочет жить свободно.

Фьора замолчала, припав разгоряченным лицом к оконному стеклу. Я встал и подошел к ней.

— Хабиби, сколько бы я ни спорила с отцом о правилах, которым он подчиняет мою жизнь, у него на всё есть один ответ: я должна делать всё это только потому, что так хочет Аллах, и за это я буду вознаграждена на небесах.

Раньше я верила ему, хотя некоторые сомнения у меня всё же были. Но потом сомнения переросли в недоверие, а потом в вопросы, которые требовали ответов. Я много читала, но книги, которые давали нам в школе, только повторяли слова отца.

Я решила расспросить одну учительницу о мучивших меня вопросах, и она дала мне кассету с проповедями слепого имама. Кассета называлась «Роль хорошей мусульманки в нашем обществе». Прослушав проповеди, я до смерти перепугалась и решила больше не задавать ни единого вопроса, потому что имам обещал: тот, кто посмеет сомневаться в правилах, установленных Аллахом, призовет на свою голову кару самого Аллаха. Но уже через несколько дней я проснулась с теми же сомнениями и вопросами.

Фьора, умолкнув на секунду, улыбнулась, словно вспомнила что-то приятное:

— А потом к нам в колледж пришла новая учительница арабской литературы. Родом из Мекки, лет сорока. Она мне сразу понравилась, потому что в ее глазах я видела доброту, мужество и ум. И однажды после занятий я набралась смелости и спросила ее о том, что меня волновало. Она отвела меня в сторону и шепотом сказала: «Замечательно, когда человек задает вопросы». На следующий день она принесла мне три книги — прозу и стихи разных египетских авторов. Это был первый из многих ее подарков мне. Но самым дорогим из них я считаю роман Мафхуза, который она подарила мне всего за несколько дней до того, как ее вернули в Мекку.

Фьора вздохнула и, утерев набежавшую слезу, добавила более твердым тоном:

— Моя учительница вложила в эту книгу записку со словами: «Жизнь прекрасна. Не отказывайся от нее ради других». Из этого окна, укрывшись за шторами, я слежу за жизнью, о которой мечтаю. Иногда я пытаюсь представить, каково это — быть мужчиной. Должно быть, такая жизнь полна сложностей и свершений. Я завидую вам уже потому, что вы можете попытаться осуществить свои мечты. — Она обернулась ко мне: — Насер, я много думала и считаю, что столь желанная мне свобода есть в любой стране, кроме этой. Я хочу уехать в Египет или Ливан. Жизнь слишком коротка, чтобы и дальше сидеть в этой комнате и читать книги, написанные другими людьми. Как бы я хотела уехать отсюда, но не знаю, как! Я бы поехала даже на родину отца, хотя там сейчас война.

Из ее глаз полились слезы.

11

— Пойдем на улицу, — предложил я спустя несколько часов Фьоре, сидящей у меня на коленях. — Я хочу познакомить тебя с друзьями.

Она обхватила меня за шею и вздохнула:

— Ах, Насер, ты же знаешь, я очень хотела бы познакомиться с твоими друзьями, пожать им руки, посмеяться и поговорить с ними. Но…

— Но у нас не принято знакомить любимую девушку с друзьями? — закончил я за нее.

— Ты знаешь, что это невозможно.

— Не беспокойся, я уже всё придумал. Я надену женский наряд и покажу тебе своих приятелей издалека. По крайней мере ты будешь знать, как они выглядят и кого как зовут. Ты ведь любовь всей моей жизни и самый дорогой мне человек!

— Насер, ты сошел с ума. — Улыбка осветила ее печальное лицо.

— Первым мы обязательно увидим Яхью, — сказал я Фьоре, когда мы с ней, оба в черных абайях, шли по Аль-Нузле.

— Почему? — спросила она, взяв меня за руку (мы были в перчатках, разумеется).

— Потому что он всегда разъезжает на мотоцикле, хвастаясь своим очередным мальчиком.

Фьора рассмеялась. Хотя я не мог видеть ее лица, я знал ее достаточно хорошо для того, чтобы в мельчайших подробностях представить себе ее веселую улыбку.

Мы дошли до самого супермаркета, что стоит недалеко от кафе Джасима, но Яхью так и не увидели. И только на обратном пути я заметил, как он выходит из пекарни.

— Вот он, смотри, — воскликнул я, указывая на Яхью пальцем.

— Пожалуйста, хабиби, опусти руку! Девушки себя так не ведут, — одернула меня испуганная Фьора.

Яхья был в компании юноши, которого я раньше не видел; они держались за руки. Свободной рукой Яхья прижимал к себе пакет с двумя буханками ливанского хлеба. Его походка привлекала всеобщее внимание: при каждом шаге он выпячивал грудь и напрягал бицепсы, обтянутые тесной футболкой.

— Приятно познакомиться, Яхья, — прошептала Фьора, когда он прошел мимо нас.

Мы остановились напротив кафе Джасима. Я рассказал Фьоре о том, как Джасим помог мне и взял на работу, когда мне некуда было идти, но о том, что происходило в задней комнатке с зеркальным потолком, я умолчал. Меня пугало, что она станет хуже относиться ко мне, но я надеялся, что однажды смогу поведать ей всё — возможно, когда мы обретем свободу и перестанем каждый миг оглядываться, не следят ли за нами, такой момент наступит.

Я показал Фьоре Джасима, который сидел перед кафе со своим приятелем Омаром, и она сказала, что очень хотела бы подойти к нему и поблагодарить за всё то, что он сделал для меня. Заметив, что Омар разглагольствует не умолкая, она усмехнулась. Я легонько сжал ее пальцы, и мы отправились дальше, на поиски Хани.

— Скорее бы увидеть его, — проговорила Фьора. — Это он самый сильный юноша Аль-Нузлы?

— Нет, сильнее всех Яхья. Но зато Хани самый романтичный, он даже пишет стихи. Вот еще немного попрактикуется и затмит даже Антару ибн Шаддада. Но больше всего мне в нем нравится… — Я не договорил и указал на противоположную сторону дороги. — Смотри, это он, ест шаверму перед ливанским рестораном.

— Перестань показывать рукой, Насер, мы попадем из-за тебя в беду, — прошептала Фьора. — А он симпатичный. Кто это рядом с ним, в такой яркой одежде?

— Это Фахд, его двоюродный брат. Он из Эр-Рияда, приехал с родителями на несколько месяцев. Погоди-ка, у меня есть идея!

— Насер, ты точно сумасшедший! Что за идея?

— Не бойся, это всего лишь шутка. У тебя нет ручки случайно? А бумага у меня, кажется, найдется.

Она дала мне свою ручку. Я огляделся и, удостоверившись, что никто не смотрит, вынул из-под абайи мятый листок бумаги, на котором нацарапал несколько слов для Фахда: «Тебе идут эти цвета, красавчик». Сложив записку в несколько раз, я повлек Фьору за собой.

— Безумец! — шептала она, едва поспевая за мной. — И подумай только о бедном парне, он ведь поверит, что в него влюбилась девушка.

Приблизившись к жующим парням, мы замедлили шаг. Фахд к тому времени доел шаверму и стал протирать салфеткой солнцезащитные очки. Я бросил записку ему под ноги.

И тут же оба, Хани и Фахд, бросились за ней, как два голодных голубя за крошками (так же и я кидался к запискам Фьоры!). Фьора ущипнула меня и прошипела: