Элиф Шафак - Честь

– А ну-ка, ешь, Искендер! – взревел он. – Я не бью своих детей, но ради такого случая могу изменить этому правилу!

Я пожал плечами. Это была последняя капля, переполнившая чашу. Отец вскочил и нагнул мою голову, ткнув меня лицом в лужу соуса. Это было так неожиданно, что мой подбородок, стукнувшись о тарелку, отскочил, как резиновый мяч. Но мой нос по-прежнему оставался в густой маслянистой подливе. Никогда не забуду ее отвратительный вкус – вкус моей собственной слабости. Отец не позволял мне поднять голову, пальцы его сжимали мой затылок. Давясь, я жевал мясо, с трудом хватая ртом воздух.

Наконец отец отпустил меня. Видно было, что ему стыдно за эту вспышку. Он не был домашним тираном, по крайней мере никогда не распускал руки. Не знаю, что на него нашло. Думаю, он и сам этого не знал.

Мама подбежала ко мне и принялась вытирать мне лицо платком.

– Мой львенок, мой султан. Тебе больно?

Не обращая на нее внимания, я попытался испепелить отца глазами. Взгляд, которым он ответил мне, был скорее страдальческим, чем возмущенным. Что мы делаем друг с другом? Почему вымещаем свою злобу на самых близких?

В тот день я понял, что должен научиться скрывать свой страх. Тот, кто не умеет скрывать страх, подставляет себя под удар. Весь мир будет рад выместить на слабаке свою злобу. А тот, кто обладает силой, сам вымещает злобу на других. С тех пор я ни разу не проявлял слабости. Да, я совершал ошибки. Роковые ошибки. Но слабости не проявлял. Никогда. И никогда больше не ел мяса.

Усы

Лондон, 1 января 1978 года

Эдим проснулся в пять сорок утра. В последнее время он ставил будильник на двадцать минут раньше, чтобы выкроить свободное время, до того как проснется Роксана. Ему нравилось смотреть, как она спит. Лицо ее становилось совсем другим, расслаблялось. Во сне она не сердилась, не досадовала на него за то, что он никогда не станет тем, кто ей нужен. Рот, с которого она на ночь стирала персиковую помаду, становился меньше и уже не казался надменным. Волосы рассыпались по подушке, точно нити волшебного клубка, указывающие во всех направлениях, но главное – в направлении его сердца.

Живя с Роксаной, Эдим порой казался себе человеком, который наблюдает движение корабля по морской глади. Иногда он представлял, как сидит на берегу, приставив ладонь козырьком ко лбу. Он видит, что корабль движется. Движется медленно, без всякой спешки, но через какое-то время непременно исчезнет за горизонтом. Эдим знал: дни, которые он проведет с Роксаной, сочтены. Она ускользала от него, медленно, но неотвратимо, и все, что ему оставалось, – ждать, когда она превратится в точку на горизонте. Как только Роксана выяснит, что у него совершенно нет денег, она даст ему отставку. Сомневаться в этом не приходилось, потому что Роксана с самого начала ясно дала ему понять: мужчина без денег ей ни к чему. У красивой женщины много потребностей, часто повторяла она. Роксана всегда была невыносимо, убийственно прямолинейна.

Она была свидетельницей его сокрушительного проигрыша, но все же рассчитывала, что какие-то средства у него остались: счет в банке, недвижимость в Лондоне или доходные акции. Уж конечно, он не нищий, рассуждала она. Ведь он так долго живет в этой стране. Каждый день она ожидала, что Эдим наконец откроет свою потайную сокровищницу. Ожидания ее выросли не на пустом месте: Эдим делал все, что от него зависело, чтобы поддерживать ее в заблуждении насчет своей состоятельности.

Правда же состояла в том, что несколько дней назад он потерял работу на заводе. Начальство больше не желало мириться с его рассеянностью и невнимательностью. Теперь он мог добыть средства к существованию только одним способом: одалживая деньги у друзей. Единственным имуществом Эдима был дом, в котором жила его семья. Шесть лет назад он взял заем на покупку этого дома и пока выплатил только четверть.

Роксана вздохнула во сне и повернулась на другой бок. Ноздри ее раздулись, лицо исказила сердитая гримаса.

– Нет-нет, – произнесла она, потом что-то неразборчиво пробормотала и вновь отчетливо повторила: – Нет.

Эдим затаил дыхание, прислушиваясь. Как он хотел знать, что ей снится. Ее тело лежало в постели рядом с ним, а душа разгуливала неизвестно где с другим мужчиной. Может быть, с тем, кого она когда-то любила. Эдим даже не знал, что хуже: сознавать, что эта женщина ни разу не была влюблена, потому что не способна открыть свое сердце, или выяснить, что ее единственная страстная любовь осталась в прошлом и больше никто не возбудит в ней такое же сильное чувство.

Он осторожно спустил ноги с кровати. Одеяло соскользнуло, обнажив бедра Роксаны. Она всегда спала обнаженной, зимой и летом ей было комфортно в собственной коже. А вот он так не мог. Вечером он всегда надевал пижаму, снимал ее, перед тем как заняться любовью, и потом надевал снова.

– Неужели ты не можешь спать без носков? – смеялась Роксана. – Прямо старик какой-то!

Чтобы сделать ей приятное, он снимал носки и страдал от этого, потому что у него мерзли ноги. Батареи в ее квартире были чуть теплыми. Старые трубы протекали и нуждались в замене. Но Эдим не смел жаловаться. Роксане не нравилось в нем и кое-что еще: усы.

– Англичане не носят усов, – часто говорила она. – Почему ты их не сбреешь? С этими дурацкими усами ты похож на Сталина.

Тихонько ступая в темноте, Эдим вышел в кухню и зажег свет. Царивший здесь хаос изумлял его, хотя ему казалось, он уже притерпелся к беспорядку. Роксана ненавидела домашнюю работу и вечно упрекала его за то, что он ей не помогает.

– Я не обязана тебя обслуживать, – говорила она. – Я ведь тебе не жена, верно?

Ее высказывания всегда были остры, как осколки стекла. Бесцеремонность – неотъемлемая часть ее натуры – отчасти служила способом самозащиты. Его задевала не столько резкость ее замечаний, сколько их обезличенность. Всякий раз, когда Роксана осыпала его упреками, Эдиму казалось, что она обращается не к нему, а ко всем мужчинам, которых знала. Это ранило его глубже всего. Эдим хотел забыть, что в ее коллекции любовников он всего лишь очередной экспонат, лишенный индивидуальных черт, но она постоянно напоминала ему об этом. Эдим хотел быть уникальным, единственным и неповторимым. Ему было наплевать, сколько мужчин у нее было прежде. Нет, разумеется, не наплевать. Точнее сказать, он смирился бы со всеми ее прежними любовниками, если бы сознавал, что стал для нее особенным. Скажи он об этом Роксане, она подняла бы его на смех. «Разве я когда-нибудь говорила, что люблю тебя?» – наверняка спросила бы она. Как только он заводил разговор о чувствах, чего, кстати, он прежде никогда не делал ни с женой, ни с детьми, она досадливо отмахивалась, словно отгоняя сигаретный дым.