Элиф Шафак - Честь
Я возвращаюсь в камеру, приветствуя по дороге своих знакомых. Большинство здешних арестантов – коренные англичане, но есть среди них и африканцы, арабы, испанцы, русские, болгары. Среди людей всех наций встречаются хорошие парни и законченные ублюдки. Таково мое мнение. И у всех мозги одинаково выносит от наркотиков и драк. Лично у меня вместо мозгов уже картофельное пюре.
Наркотиками балуются почти все. Многие начинают запускать лапы друг другу в штаны. Пидорам приходится несладко. Когда я сюда попал, ни одна из здешних группировок не пришлась мне по вкусу, и я решил организовать свою. Это было непросто, но мне удалось. У нас имелись свои неписаные законы, которым подчинялся каждый. С педофилами и насильниками мы обходились жестко. Гомосеков и опущенных среди нас не было. Подсевших на героин и на прочую дурь тоже.
А потом мне все это осточертело. Я не мог заправлять своей группировкой, потому что у меня были дела поважнее. Мне хотелось найти ответы на вопросы, которые вертелись у меня в голове. Тогда-то я стал заниматься членовредительством, и меня подсадили на седативные препараты. Наблюдали за мной двадцать четыре часа в сутки, чтобы не дать совершить самоубийство. Какое-то время я летел все ниже и ниже и никак не мог остановиться.
А потом ко мне явилась мать. То есть, конечно, ее призрак. Или привидение. Можно назвать как угодно. Я ощущал запах ее волос. И этот запах был вполне реален. Она оставалась со мной всю ночь. Я смотрел ей в лицо. Смотрел ей в глаза. И рыдал, как не рыдал никогда в жизни. С той ночи я начал меняться. Сейчас я другой человек. Может быть, я не стал лучше, чем прежде. Но я другой. И эту информацию офицер Маклаглин никогда не найдет в моем личном деле.
* * *Я вхожу в камеру и вижу, что Триппи лежит на койке, укутавшись несколькими одеялами. Кожа у него пепельного цвета, глаза закрыты. Судя по всему, он под кайфом.
– Ну что? – спрашивает он, не открывая глаз.
– Все путем, – отвечаю я. – Мы не задушили друг друга, и это главное.
– Отлично, – бросает он и вновь впадает в ступор.
С тех пор как Триппи узнал о разводе, он жрет таблетки пригоршнями.
Наплюй ты на эту рыжую стерву, хочется сказать мне. Но я знаю, единственное, что ему нужно сейчас, – это чтобы его оставили в покое. Я уважаю его желание. Поэтому я молча растягиваюсь на своей койке и предаюсь размышлениям.
Есть некий мост, ведущий в иной мир, и мост этот тонок, как волос, и скользок, как угорь. Когда настанет день Страшного суда, каждому из нас придется пересечь этот мост. Крики грешников, которые будут корчиться на кострах, огласят воздух. Всякий, кто творил зло, угодит в пламя, бушующее под мостом. А тот, кто совершал много добра, переберется на другой берег. Животные, которых он приносил в жертву на Иде, воскреснут и помогут ему преодолеть мост. Кто рассказал мне об этом? Точно не помню – наверное, дядя Тарик.
Мне было семь лет, когда я перестал есть мясо. Каждый Ид-уль-Адха (праздник жертвоприношения) мы просили у Аллаха прощения за то, что не можем принести в жертву животное. Соседи приносили нам мясо, и это было очень приятно. Но в последний год, который мы провели в Стамбуле, мама уговорила отца купить барана, причем побольше и пожирнее. Мы ведь собирались перебраться в Англию. Папа уже нашел там работу на фабрике. Бог открыл перед нами новую дверь, и нам следовало Его как следует отблагодарить.
Папа долго упирался, говорил, что это ни к чему, что баран стоит кучу денег, но в конце концов сдался. Проснувшись однажды утром, я услышал блеяние, выглянул в окно и увидел здоровенного барана, который пощипывал в саду травку. Это был настоящий красавец, и к рогам его была привязана алая лента. Мне разрешили кормить и поить его. Следующие два дня я буквально от него не отходил. Это был мой первый и единственный домашний питомец.
– Не надо слишком привязываться к этому барану, – предупредил дядя Тарик.
– Почему? – спросил я.
Дядя нахмурился:
– Разве родители тебя не сказали? Его скоро заколют.
Заливаясь слезами, я бросился к папе. Он был в хорошем настроении и обещал не трогать животное.
– У меня только один сын, – сказал он. – И если он хочет держать дома барана, у него будет баран.
От радости я готов был прыгать выше головы. Я был горд тем, что мое желание уважили. Горд, что я мальчик, а не какая-нибудь там никчемная девчонка вроде Эсмы. На следующий день меня послали с каким-то поручением. Когда я вернулся, на дереве висела ободранная туша моего барана.
Не знаю, что ранило меня больнее: потеря питомца или ложь отца. А может, то, что мама была его сообщницей? Или сознание того, что, хотя я и мальчик, мои желания вовсе не закон для родителей? Мама мазнула меня по лбу бараньей кровью, поцеловала, назвала султаном и побежала в кухню готовить мясо. Дом был весь пропитан густым едким запахом. Вечером, когда передо мной поставили тарелку с мясом, я отказался есть.
– Ты знаешь, сколько стоил этот баран? – рассердился отец. – Нет, ты этого не знаешь, тварь ты неблагодарная!
Тогда, в детстве, я еще не знал, что со мной происходит, зато хорошо знаю теперь. Приступ ярости. Выброс адреналина. Ощущение того, что ты летишь в пропасть и одновременно до головокружения вертишься вокруг собственной оси. Этот приступ накатывает, как волна, поднимает тебя на гребень, и ты готов броситься на кого угодно, даже на собственного отца. Я резко отодвинул тарелку – более резко, чем намеревался. Соус и куски мяса разлетелись по столу. От неожиданности отец заморгал, глазам своим не веря. Действительно, в это трудно было поверить: я бросал ему вызов в присутствии матери и сестры. Отец, конечно, вышел из себя. Я никогда не видел его в таком гневе.
– А ну-ка, ешь, Искендер! – взревел он. – Я не бью своих детей, но ради такого случая могу изменить этому правилу!
Я пожал плечами. Это была последняя капля, переполнившая чашу. Отец вскочил и нагнул мою голову, ткнув меня лицом в лужу соуса. Это было так неожиданно, что мой подбородок, стукнувшись о тарелку, отскочил, как резиновый мяч. Но мой нос по-прежнему оставался в густой маслянистой подливе. Никогда не забуду ее отвратительный вкус – вкус моей собственной слабости. Отец не позволял мне поднять голову, пальцы его сжимали мой затылок. Давясь, я жевал мясо, с трудом хватая ртом воздух.
