На букву "М" - Елена Лабрус
Глава 6. ВП
И я имел полное право заявиться к ней без звонка.
Потому что я оплачивал эту квартиру, из-за двери которой раздавались такие звуки, словно какой-то Санчо Панса оказался там раньше меня. Их и глухой услышал бы. А я хоть не глухой, но на всякий случай всё же прислонился ухом к двери, убедиться, что не ошибся, а потом только осторожно открыл дверь своим ключом.
Глядя на представшую моему взору картину, писатель во мне сказал:
«Его крепкие ягодицы ритмично сокращались, когда, грубо вторгаясь в нежную плоть, он заставлял девицу сладострастно стонать. Он и сам не мог сдержать стона, когда, выгибаясь под ним гребнем волны, она разбивалась громкими сочными хлопками о его бёдра как о берег. Её грудь подпрыгивала в такт движениям и задевая налитыми, твёрдыми от вожделения сосками подложенную под локти подушку, девушка распалялась ещё больше. Она ничего не замечала вокруг. Она вся была там, в глубине своей сочившейся влагой плоти, в танце набухших, изнемогающих от желания сосков. Как загулявшая кошка она выгибалась навстречу его члену, чтобы ощутить, поглотить каждый драгоценный сантиметр его длины и либо воздать должное его размеру, либо мастерству хозяина, ожидая, предвкушая, требуя долгожданную разрядку».
На самом деле я видел, как щуплый, но довольно инициативный паренёк с прыщавой спиной и грязными пятками по-собачьи трахал женщину, которая в принципе должна бы принадлежать мне.
Мне, потому что я не только платил за квартиру, в которой она жила, я покупал ей шмотки, я водил, возил, давал ей деньги, а взамен пользовался той самой дыркой, в которую этот с грязными пятками сейчас засунул свой, возможно, несвежий хрен.
И мне, честно говоря, не видно даже её сисек, я просто точно знал, как подпрыгивают эти силиконовые мячи и как набрякли сейчас её крупные, бесстыже торчащие соски, предвосхищая оргазм.
Я даже не хотел мешать. Просто достал телефон, желая запечатлеть этот «исторический» момент. Но затвор фотоаппарата лязгнул как предохранитель пистолета.
— Пах! — усилил я эффект, когда парень обернулся. И характерно подул на выставленный палец, когда прыщавый кобельеро дёрнулся и скатился на пол, поспешно прикрывая своё дымящееся орудие простыней.
Недовольная, возмущённая незаконченным актом любви моя уже бывшая подруга повернула голову не в ту сторону — в сторону скатившегося на пол товарища. И я несколько секунд ещё наблюдал как вся её безответственность во всей красе, припухшая, влажно лоснящаяся, разгорячённая, ждёт продолжения.
— Банкет окончен, милая, — гаденько улыбнулся я. И кивнул на выход её перепугавшемуся до усрачки трахалю.
Вещи она собирала молча. И если переживала, то только за то, как бы её чемодан вместил в себя все оплаченные мной Дольчи-Габаны.
Но я давно заметил, что двадцатипятилетние девушки, с хорошим здоровьем, зубами и экстерьером вообще не склонны к сантиментам. А от совести давно избавились как от рудимента. Какое ей дело до очередного стареющего кобеля, жадного до молодой плоти, она найдёт себе нового.
Да и я не жалел. Честно говоря, муза из неё была так себе. Сиськи громадные — вклад предыдущего владельца — но не уменьшать же. Фантазия как у пляжного полотенца: либо я сверху, либо она снизу. Запросы как у Яндекса — на миллионы страниц. А отклик как у картофелины: сам засадишь, сам жаришь.
В общем, я передёрнул затвор на ту простыню, что так и осталась наполовину валяться на полу, едва за ней закрылась дверь. Всё же вид чужого совокупления вживую весьма электризует яйца, и я не на шутку вспетушился.
Но уже дома, развалившись в ванне со стаканчиком хорошего виски, подумал о том, что из этих пустых отношений и рождаются такие же пустые книги. Ни силы, ни глубины, ни страсти, одно рукоблудие да чёртово мастерство.
И так безумно захотелось любви. Настоящей, очищающей, животворящей. Любви самозабвенной. Любви до боли, до дрожи, до истощения. Обжигающе острой. До изнеможения томящей. Чтобы по уши, по гланды, глубоко, плотно, намертво.
Сходить с ума. Писать стихи бессонными ночами. Терять аппетит. Метаться в муках и терзаниях на влажных простынях. Бредить, агонизировать, идеализировать.
И что-то едва заметное, как искра огнива, сегодня ведь блеснуло. Что-то колыхнуло стоячую воду души. Промелькнуло. Неосознанным, лёгким, свежим, едва ощутимым дуновением коснулось. Окропило живой водой. Когда? Где? Кто она?
Всего одно короткое, как дыхание, мгновенье: тёмная чёлка, блеснувший взгляд.
Полыхнуло… Обожгло…
— И осыпалось пеплом, — выдохнул я, одним глотком допив виски.
А потом открыл ноутбук, стоящий на краю ванной и прямо мокрыми пальцами записал:
«Сотканная из паутинок его сновидений. Невесомая как лунный свет. Прозрачная как крылья бабочек. Пугливая как сигаретный дым. Она была всем и ничем. Мечтой. Миражом. Видением. Ажурной тенью его бессонниц. Дрожанием листвы. Бесплотной. Бесшумной. Зыбкой. Но в своей мятущейся душе он уже создал для неё алтарь. Даже ещё не алтарь, а просто огородил, освятил, отвёл место. Место, куда нельзя немытыми ногами. Несвежими помыслами. Грязными пальцами. Это для чувств. Для истинного. Для Неё».
Глава 7. Софья
Всю ночь по карнизам колотил дождь.
Но не спалось не из-за этого. И даже не из-за того, что в час ночи меня до дома на своем урчащем как довольных кот мотоцикле неожиданно подвёз Дрим. А потому, что уже лёжа в постели я имела неосторожность открыть одну из книг Данилова. И теперь судорожно переворачивала страницы и не могла оторваться.
Хотя нет. Книгу я открыла именно для того, чтобы быстрее уснуть. Но не спала потому, что Дрим обещал ещё подбросить меня до работы утром. И оно одновременно будоражило и от воспоминаний ночной поездки, запаха кожи, скрипа сиденья, ветра в лицо и от предвкушения, как я снова обхвачу Дрима за талию, прижмусь покрепче к широкой спине и испытаю нечто, что бывает только в детстве на качелях и в юности, когда пробуешь первый раз алкоголь — восторг. Ошеломляющее чувство полёта и опьянения одновременно.
Впрочем, книга вызывала те же самые чувства. Было что-то упоительно прекрасное в том, как Великий Писатель (и это был сейчас не сарказм) складывал в предложения слова. Как рукоятка старого любимого ножа надёжно ложится в руку бывалого охотника, так сливался жестковатый образный сложный слог его письма с трепещущей, ликующей от новых ощущений, свободной песней моей души. Хотелось читать. До конца, до утра, до изнеможения. И не волноваться: как же мы поедем на мотоцикле под дождём, и стоит ли мне ждать, когда Дрим подъедет и
