Гербарий (СИ) - Колесник Юна

Милка почти месяц просидит дома без телефона и без права выходить даже с собакой. А в августе Мельников насовсем уедет обратно в свою Шарангу. На память о нём у Милки останется ненависть к музыке и новым курткам, а ещё — сладкий липовый запах утонувшего в тёмной воде детства.

В восьмом классе Милка избавится от очков, научится носить линзы, перестанет общаться с Василиной, сдружится с молоденькой учительницей по биологии Вероникой Алексеевной, станет ездить с ней в клуб «Зелёный парус» и на вылазки местной тусовки «Экограффити. В девятом Милкины доклады (один — о растениях-хищниках, второй — о перспективах российской генетики) займут призовые места на конференциях научного общества учащихся в двух номинациях, а в одиннадцатом она легко прыгнет на второе место во Всероссийской олимпиаде. В университет её зачислят без вступительных испытаний.

V

Время бежит.

Милке уже девятнадцать, она на втором курсе. В то утро она просыпается и думает: «Хорошо, когда осень такая. Когда город чист, словно в апреле, потому что слякоть вымерзает ночами. И воздух тоже чистый, прозрачный, звенящий…» Во дворе, окружённом мышиного цвета хрущёвками, ранним утром слышны лишь монотонное шарканье метлы и шорох собачьих лап по заиндевелой, но ещё живой, дышащей траве.

Плохо, когда универ далеко и нужно встать ровно в половине шестого. Умыться, влезть в спортивные штаны, толстовку и открыть дверь, чтобы Грэй, ненавидящий лифты, ракетой слетел вниз с седьмого этажа и, поскуливая, ждал в тамбуре.

Уже светает. Туманно, солнце ещё не взошло над домами, но уже светло и почти не стыло, просто прохладно. Пёс тащит её к реке, вырывая из рук поводок, пляшет вокруг, пока она отстёгивает карабин с ошейника. Не боясь, он с разбега ныряет в воду, а Милка садится на толстое бревно почти у воды, упрямо упираясь подбородком в колени, думает, что скоро купаться Грэю будет нельзя, что зимой он станет от скуки раскапывать мышиные норы, а это значит — снова грязные лапы и брюхо, и лишнее время на их мытьё.

Через несколько минут пёс, мокрый, довольный, выскакивает на берег. Отряхивается, рассыпая невидимую радугу брызг, смешно мотая длинными ушами.

— Гуляй, гуляй, собакин! — Милка отгораживается от него, машет рукой.

Холодным носом он тычется ей в ладонь, сминает бурую траву и исчезает — шуршать в голых кустах, вдыхать свободу, цеплять на уши засохшие репьи. Она осторожно расправляет помятые собачьими лапами былинки. Прибрежная осока, а в ней — стебелёк лютика. Летом на нём — маленькое солнышко на тонкой ножке, сейчас — всего один грустный растопыренный листок. Милка жмурится, и мысли её текут так же ржаво, неспешно, как эти ноябрьские волны, на которые она смотрит в сотый, тысячный раз…

«Кругом тайны. Даже в тебе, цыплёнок-лютик. Горицвет, куриная слепота, золотые пуговки… Сколько названий, одних легенд сколько! Тебя превращали в монетки, дарили Деве Марии, в твоих зарослях сам Люцифер прятался, гордый дух. И Джульетту ты усыпил!» Она вздыхает, разглядывает травинку, крутит её в пальцах. «И ковры сибирских жарков — тоже из таких, как ты. Как удивительно — мы же с тобой похожи, лютик. В далёкой Сибири — родня твоя, и моя родня — там. Где шепчет тайга, где отец гоняет на байке… Где ты сейчас, папка? Кого ты разбудишь утром? Другую девчонку, такую же смешную и маленькую, как я тогда? Или мальчишку?»

Сколько вопросов у неё. Но кому их задашь? У кого такое спросишь? Мама давно, лет семь назад, категорично закрыла тему: «Забудь и не вспоминай!», дедушка только вздыхает: «Не знаю, Люсенька, ничего я не знаю…»

Милку, имя которой от бабушки Людмилы досталось, только дедушка упрямо зовёт Люсей. «Милку» придумал отец, когда первый раз увидел её, новорождённую, на фотографии, пролетевшей в конверте тысячи километров — от их городка до Сибири. Сначала он часто звонил, а потом всё реже и реже… Потому что потом был суд для установления отцовства, на котором настояла бабка Анна. После суда и смены Милкиной фамилии и документов два года мама с отцом не общалась вовсе. Потом умерла бабушка Людмила, и отец позвонил: «Я хочу, чтобы вы приехали ко мне. Навсегда». Они с мамой и поехали. Вот только навсегда не получилось. Не смогли вместе, под одной крышей мама и бабка Анна. Это всё, что знает Милка. Но она уверена: придёт время, и она сама разыщет отца. «Я всё помню, папка. Как ты кедры гладил, помню… и валуны на речке. Положишь ручищу на тёплый камень — и слушаешь. То ли себя самого, то ли каменные сказки… С порогами, суровыми, грозными, умел говорить. А в большом городе не смог прижиться. Ни так не получилось, ни эдак».

Милка невесело улыбается одним уголком губ, вскакивает, свистит.

— Грэй, домой!

Если не тянуть время на прогулке, не пускать этого водоплавающего в реку, то после возвращения обязательно найдётся минутка, чтобы выпить чаю со смородиновым листом, который дедуля заварил на рассвете, укутав старенький чайник махровым полотенцем. Нужно, чтоб минутка нашлась, но не всегда получается. Милка завидует маме, которая просыпается позднее, ближе к восьми. Фыркает, отмахиваясь от чая и бутербродов. И снова дедушка, закрывая за ней дверь, укоризненно качает головой. А она, мельком глянув в приложение на китайском смартфоне с парой трещинок на стекле, не дожидаясь лифта, уже привычно бежит вниз по лестнице, в расстёгнутой куртке, придерживая на плече собранный с вечера рюкзак. На карте автобусный кружочек уже отъезжает от конечной, надо успеть.

Маршрутка. Старый белый «пазик». Сидячие места заняты, как всегда. И здесь главное — вскочив по ступенькам, не замешкаться и уцепиться за поручень. Милке нравится только один — горизонтальный, тот, что сзади, посередине. Тут не будет скопления чужих назойливых рук, твёрдых, как эти самые поручни, рук, вызывающих почти панику, страх, желание выбраться поскорее, удрать куда-нибудь в темноту и свернуться калачиком. Тут можно удобно устроиться, зажав рюкзак между собой и стеклом, чувствуя давление лишь чужих безопасных спин, и спокойно читать всю дорогу, изредка поднимая глаза.

Эта дорога знакома до мелочей: вот коварная яма, которую объезжает водитель, матюгаясь на весь салон, перекрикивая натужный и странный с утра шансон в магнитоле, вот расколотая шпала под трамвайными рельсами, что тянутся вдоль шоссе… Она ездит здесь уже третий год. Сначала были подготовительные курсы, теперь — учёба. На площади перед мостом Милка закрывает книгу. Тягучий Сафарли не читается больше. Всё, ушло настроение. Здесь, за мутными окнами — не чужое море, здесь она, такая родная, знакомая почти до капельки река. Стального цвета полотно, на котором едва заметны струйки течения. Эта громада магнитом держит взгляд, засасывает… Не оторваться от бетонных набережных, от дымки, что клубится под опорами следующего, чётко видимого моста.

Дальше — подъём в гору. Полчаса, не меньше. Сразу становится душно. Медленной вереницей по одной полосе, словно хронически усталые верблюды, ползут машины. Вместе с этим караваном Милка поднимается над городом, над дышащими трубами заводов, над привычным ежедневным смогом. Она помнит другие горы, другое небо. Растерянные, почти голые деревья на правом высоком берегу реки стоят по колено в тумане, а она видит, как эти пологие склоны вырастают, становясь суровыми, утыкаясь, словно копьями, пирамидами лиственниц…

Милка доедет до своей остановки, выскочит на воздух, пару минут потеряет, чтобы сфоткать рябину возле ворот, и побежит к учебному корпусу. Её никак нельзя назвать несчастливой. Кроме расплывчатой тоски по отцу у неё есть многое — умение видеть цель, любимое дело, нормальная семья, крыша над головой.

Лист второй. Начало. Венерина мухоловка (лат. Dionaea muscipula)

I

— …Вот зараза! Двадцать первый век на дворе! Неужто нельзя мебель нормальную для аудиторий купить? Опять колготки вдребезги!