Аликс де л'Эн - Бестолковая святая

Это было больше, чем я ожидала. Но я тут же ухватилась за единственную возможность очнуться от кошмарного сна и торжественно пообещала, что очень скоро сама святая Тереза в сравнении со мной покажется последней потаскухой.

— Мне не терпится на это взглянуть. Удачи, святая Пустышка. — Карл Лагерфельд улыбнулся.

Потом свет погас.

День первый

Смертному не дано узреть Бога, но он видит дела Его.

Открыть глаза оказалось делом столь же мучительно долгим, как включить один из ноутбуков, которые закупила для журналистов «Модели» наша щедрая главная редакция. Мне пришлось прыгнуть обеими ногами на сетевую клавишу своего мозга, чтобы приподнять веки и через некоторое время различить едва заметное пятнышко в какой-то зеленоватой дымке. Приблизившись, оно превратилось в омерзительно морщинистую, как у обезьяны, физиономию испанской дуэньи с полотна Гойи. «Черт! Надеюсь, это не зеркало», — успела подумать я, и тут в уши мне ворвался пронзительный вопль:

— Очнулась, очнулась! Идите скорее сюда!

Через несколько секунд в поле моего зрения вместо странной женщины оказался мой муж. Одет он был в рубашку с мятым воротником и бесформенную куртку. Из-за седины в отросших волосах Пьер казался старше своих лет, а оплывший подбородок выдавал многолетнюю верность любимой диете — красное вино с савойским сыром, — которую он называл «критской», а я — «кретинской». При обычных обстоятельствах я бы подумала: «Ну и ну, что за расхристанность!» — но сейчас умилилась: «Какой же он красивый». Это правда. Мы вместе уже пятнадцать лет, и мой муж сногсшибательно красив. Мне тут же захотелось ему об этом сказать, но я лишь пробулькала что-то вроде «гррблбл», как больные с многочисленными травмами из сериала «Скорая помощь».

— Дорогая, с тобой произошел несчастный случай, ты пока не можешь говорить, но скоро тебе станет лучше.

Я и впрямь оказалась очнувшейся больной с торчащими отовсюду трубками, но в отличие от пациентов больницы Кука из сериала мои шансы на услуги гримерши равнялись нулю. Выглядела я, скорее всего, просто ужасно.

На глазах у Пьера выступили слезы, и он сжал мою руку, забыв о капельнице. Игла дернулась в вене, но я не оттолкнула мужа с рычанием: «Черт, ну что за идиот!» Я повернулась к нему, не думая ни о том, как выгляжу, ни об ощущении, что нажралась камней. Я просто смотрела на своего мужа. Я его любила.

Прежде чем снова погрузиться в сон, я успела спросить себя, не повредилась ли умом.

Я проваливалась в сон, опять просыпалась, видела перед собой знакомые и незнакомые лица, всякий раз сомневаясь в собственной адекватности. Что до врачей, они, по всей видимости, были вполне мной довольны и называли темпы выздоровления «просто замечательными»: подумать только, не прошло и двух часов, как она вышла из комы, а ей уже отключили аппарат искусственного дыхания! Но я точно знала: со мной что-то не так. Откуда, скажите на милость, такая безумная радость при виде записки от детей четырнадцати и одиннадцати лет, написавших: «Вот это класс!!! Мамумусечка, скоро ты будишь дома!!! Целу, Поль и Адель»? В нормальном состоянии меня охватило бы естественное беспокойство по поводу их успеваемости. Почему я ничего не почувствовала, получив телеграмму от моего кумира, Жерара Ланвена[6], написавшего: «Желаю скорейшего выздоровления моей любимой собеседнице из «Модели»»? Почему тот факт, что я несколько минут находилась в состоянии клинической смерти, вызывает у меня всего лишь вежливый интерес, а созерцание облетевшей липы в больничном дворе — полное блаженство? Отчего я не вою волком, валяясь в университетской клинике на южной окраине города, непричесанная, ненакрашенная, облаченная в дешевую бледно-желтую синтетическую ночную рубашку, а воспринимаю все это как необыкновенное, даже захватывающее приключение?

Моя встреча с Карлом Лагерфельдом наверняка сыграла в этом свою роль, но, когда я поведала о ней своим врачам, они обменялись понимающими улыбками: «Передозировка нейростимуляторов, типичная для состояния клинической смерти». Пьер тоже не поверил, даже не дослушал. Как только я описала Бога-Карла, он тут же меня перебил и изрек с безапелляционностью человека, получившего в 1978 году степень бакалавра по естественным наукам:

— У тебя в мозгу нарушился химический обмен. Даже если допустить, что Он действительно существует, во что я лично абсолютно не верю, похож Он может быть только на Рональдиньо.

Единственным человеком, серьезно воспринявшим мой рассказ, оказалась дуэнья.

День второй

Не стоит проповедовать Завет человеку, промочившему ноги.

Страшненькая коротышка, которую я увидела при пробуждении, оказалась не глюком и — благодарение Господу — не зеркалом.

На следующий день она снова заявилась, когда у меня никого не было, час спустя после ухода всех посетителей. В полусне я увидела, что она поправляет мне подушки, и приняла ее за медсестру без халата, но очень скоро заметила, что она не обращает ни малейшего внимания ни на аппаратуру, ни на температурную кривую. Она уселась на шаткий стул, обитый искусственной кожей, вынула из пластикового пакета какое-то рукоделие и, не отрываясь от работы и ни разу на меня не глянув, заговорила:

— Вам очень по-нра-вит-ся у нас в больнице, здесь столько всего интересного — кружки творческого досуга, группы, где учат общаться.

Мне показались подозрительно двусмысленными не ее слова, а жизнерадостный тон. Я решила, что она пресс-атташе органов государственного призрения и хочет, чтобы я записалась на какие-нибудь курсы помощи выздоравливающим через смех, или в кружок коллективного плетения макраме, или еще в какую-нибудь лабуду. Я спросила, состоит ли моя незваная визитерша в штате больницы. Она усмехнулась, отрицательно покачала головой, не отрываясь от работы, минуту-другую молча тянула шерстяные нитки, потом отложила вязанье, с задумчивым видом придвинула стул к моей кровати и прошептала на ухо:

— Вы ничего не хотите мне рассказать?

Тут мне все стало ясно. Черт подери, эта чокнутая — нештатная проповедница или, того хуже, самочинный психоаналитик. Несмотря на слабость, я подскочила на койке:

— Предупреждаю, мадам, я больше не хожу к психоаналитикам. Последнего я посещала восемь лет, заплатила сумму, которой хватило бы на полный гардероб от Шанель, а узнала одно: я плохо сплю по ночам, потому что мой папочка погиб в аварии в два часа ночи.