Аглая Оболенская - Исполни волю мою
Марк изобразил на лице понимание.
Впервые Эдуард Петрович заинтересовался старшим сыном по-настоящему, когда тот сдал кровь для больного Ромки. Вместо положенных двухсот пятидесяти миллилитров — четыреста. Приплёлся домой, шатаясь на пьяных ногах и выключился у себя на диване. Стыдно вспомнить, но и было ему тогда неполных восемнадцать лет. Отец не собирался его ругать, он никогда не опускался до сутяжных выволочек — встретил на кухне, бледного, презрительным взглядом. Лилечка же, вернувшись из больницы, вывалила на стол всякой всячины: яблоки, гранаты, телячью печень.
— Балуй, правильно! — возмутился отец, но потерял дар речи, когда маленькая женщина опустилась перед Марком на колени и стала целовать ему руки.
С тех пор Эдуард Петрович окружил старшего сына вниманием и заботой. Не цеплялся по пустякам, терпел Нину. Когда терпеть её выходки стало невмоготу, она "где-то" изыскала средства и уехала в Финляндию. Ума и такта не хватило, чтобы остаться там навсегда. И первым, кому позвонила по приезду, был всё тот же Эдуард Петрович…
— Когда Лилечка назад?
— Завтра к обеду.
— С ней можно связаться как-нибудь?
Отец сложил газету и откинулся на высокую спинку стула:
— А что, собственно, случилось? Пришёл с потерянным лицом, давишься чем попало. Мне ты можешь сказать?
— Я был в больнице и меня вызвал к себе главврач отделения.
— Зачем?
— У него неполная медкарта. Моя. Часть утеряна.
— Ну и что? Анализов ему мало? Причем тут твоя карта?
— Так положено.
— Бюрократы несчастные. Всё делают, лишь бы время тянуть. К каждой мелочи придерутся!
— Ты не прав. Два с половиной года — не мелочь. Нам всего-то нужно найти карту, которую завели после моего рождения. Лилечка может знать — где она, — Марк пропустил отца в комнату и направился к раковине мыть накопившуюся посуду.
Эдуард Петрович долго мерил шагами гостиную:
— Ты вот что… Не надо матери говорить, ей и без этого хватает волнений. Сам завтра свяжусь с вашим Надырвалом. Если что, попрошу своих сотрудников достать эту чертову карту из архивов по старому адресу и выслать по факсу. Сложно только — там теперь страна другая…
Марк не слушал отца. Он думал об Ане. Как просто и легко было утром и как всё усложнилось сейчас. Когда она успела уйти из бара и что заставило её устроиться на низкооплачиваемую работу именно в гематологии? Марк почему-то не сомневался в главной причине. Это Ромка. Надо видеть их тёплое рукопожатие, обмен взглядами, нежное перешептывание. Сама того не ведая, Аня стала козырной картой в семейном раскладе Мицкевичей. И далеко не последней. Неужели он это снова сделает? Откажется от неё, когда малыш выздоровеет? Да… Да! Да, черт подери!!! Он готов душу дьяволу продать, если потребуется, только бы Ромка поправился. Марк усмехнулся про себя: пора уже воспринимать любовные потери как закономерность.
Лена стояла, укрывшись от назойливых капель большим черным зонтом и чувствовала, как намокают и увязают в свежескопанной земле закрытые темные туфли. Кладбище простиралось вдаль к полоске леса на горизонте. Огромная шахматная доска из оград и памятников в холодной черно-серой гамме. И ни одного деревца. Эммину могилу устилал ковер венков, пестрых цветов, источавших аромат хвои и спутанных корней полевой травы. Они тоже умирают, подумалось Лене. От этой безысходности душу полонили уныние и покой. Высокая витая ограда с отлитыми бутонами роз и резными листьями, была покрашена серебряной краской. Эмма сама при жизни настояла на серебре, утверждая, что золото выглядит слишком помпезно. Рядом с её нарядным холмиком соседствовали два памятника: под одним из них покоился Егор Борисович Белозёрцев, под другим — Илья Яковлевич Гольштейн. Могилка первого супруга, режиссёра Арнольда Ильича Гулепова-Аланского находилась неподалёку — у церкви. Там больше не хоронят, да и молодой вдове после его гибели в голову не пришло занимать местечко рядом. Для себя…
— Пойдём, простудишься! — Макс обнял девушку за плечи.
— Нет, я ещё тут побуду. Тихо так… Только дождик моросит. Тук-тук об зонтик. Эмму оплакивает, — она поправила траурную ленту на венке с краю и прихлопнула ладошкой ком земли. — Дай спички, свеча погасла.
— У меня зажигалка.
— Зажигалкой нельзя. Поди поспрашивай, наверняка у кого-нибудь найдутся.
Макс поднял воротник плаща, вжал голову в плечи и отправился на поиски источника огня, которым "можно" возродить поминальную свечу.
— Наконец-то мы остались вдвоём, бабуленька! Я должна кое в чем тебе признаться. Сейчас ты меня поймешь. Ведь поймёшь, правда? — Лена оглядела небо, землю, соседние памятники. — Дай хоть какой-нибудь знак, пожалуйста! Девять дней твоя душа будет поблизости и ты обязательно должна меня услышать. Дело в том, что я тебя обманула. Воспользовалась болезнью и ввела в заблуждение. Но не со зла, бабуль, а во благо. Приняв Сабинку за Варвару, ты уснула такой умиротворенной! В Сабине течет твоя кровь, значит и Варина тоже. И характером они похожи, судя по твоим рассказам. И судьбою. Из-за болезни ты забыла, наверное, что у Сабинки не родной отец, а родственный — дедушка. Твой Бориска. Только он её любит и балует больше чем родной. Иногда сравнивает со старшей сестрой своей! И слава богу. Прости меня, бабуль! Мы всегда понимали друг друга с полуслова…
На серебристый бутон уселась маленькая птичка. Нахохлилась и выжидающе уставилась одним глазком в Ленину сторону. Чуть поодаль громоздился сутулый Макс в прилипшем к костюму мокром плаще, зажав в кулаке коробок спичек. Улыбка растянула неровную губу, с кончика носа и подбородка свисали две прозрачные капли воды.
К машине они возвращались медленно, Лена читала надписи на памятниках и всматривалась в лица людей, шагнувших в вечность. "Арсений Федоров. 1942 — 1999. Помним и скорбим. Жена, дети." Скромное надгробие с медным распятием, выпуклая глянцевая фотография. "Андреева Людмила. 1984 — 2000." Лена задержалась около плиты из розового гранита:
— Шестнадцать лет всего лишь пожила Люся. Надо зёрнышек посыпать, пусть её сегодня птички навестят. Бедная, что с ней приключилось?
Портрет Людмилы светился сквозь гранитные прожилки. Милое курносое лицо, короткая челка. Короткая как жизнь…
— Она успела попасть в двадцать первый век.
— Да, только попасть, но не удержалась в нём… Эмма просила похоронить её в тени дерев. Кто так сказал, Есенин? А, неважно. Я посажу ей деревья!
— А вдруг нельзя? Нарушишь кладбищенскую установку?
— Дурацкая какая установка! Я декоративные елочки посажу, раз обещала. Макс, она меня простила! — не сговариваясь, они взялись за руки. — Я честно рассказала, что за свою Варвару она приняла правнучку. Подай, говорю, знак, коли не сердишься. И сразу на оградку села птичка! Смотрит на меня и не улетает.
