Татьяна Тронина - Серебряные слезы
Андрей не любил синематографа – этот вид искусства казался ему слишком прямолинейным, театральные постановки и то выглядели естественнее. На экране вечно мелькали какие-то мушки, изображение все время дергалось, люди гримасничали и кривлялись... Как такое могло нравиться?
– А мне нравится, – сказала Дуся перед показом. – Я бы, ты знаешь, попробовала сняться. Жутко интересно!
– И выглядела бы как чертик-дергунчик на экране...
Дуся представила себя со стороны и заразительно рассмеялась.
– Нет, все равно интересно. Мне все интересно! Карасев говорит: это большое достоинство, когда не боишься выглядеть смешной...
Картина называлась «Воля отца» – жестокая мелодрама в четырех частях.
– Ну как? – спросил Андрей Дусю, когда в зале зажегся свет. Дуся сидела раскрасневшаяся, взволнованная и кусала губы, чтобы не расплакаться.
– Чудесно, – прошептала она. – Как жаль бедняжку Матильду...
Андрей с трудом сдержал улыбку. Картина не произвела на него особого впечатления, он в темном зале смотрел не на экран, а на Дусино лицо – как на нем мелькали отраженные тени, то меняя его до неузнаваемости, то делая еще более близким и родным. Он любил даже ее склонность к мелодраме, к дешевым эффектам синематографа. Он любил ее всегда.
Они вышли из душного зала. Накануне отмечали Покров, но холода еще не наступили – осень была затяжной, теплой, шуршали под ногами листья, и само солнце отражалось от церковных куполов нестерпимым золотым сиянием, в тон времени года.
– Я вот о чем думаю, – вздохнула Дуся. – Все искусство... и театр, и синематограф, и живопись, ну, и все прочее... говорит о любви, о каких-то необыкновенных страстях, которые редко можно встретить в жизни. Кто нынче способен умереть ради любви? Да никто...
– А тебе надобно, чтобы сейчас из окон прыгали люди? – не выдержал и все-таки улыбнулся Андрей. – Как в фильме, да?
– Нет, но...
– Вспомни, на прошлой неделе писали в «Ведомостях», что купец Скобцов бросился в Яузу, когда узнал, что его невеста убежала с другим?
– А что еще писали? Ты же должен помнить: его успели выловить и откачать. И оказалось, что он жутко напился в каком-то трактире и отравился маринованными грибами! Это все не то... Фарс какой-то!
– А швея о которой также недавно писали? Она выпила уксусной кислоты и умерла в страшных мучениях. Тоже от неразделенной любви.
– А, я помню, о каком случае ты говоришь... Но она решила умереть от того, что ждала ребенка, а тот господин, который обещал на ней жениться, сбежал в другой город, попутно прихватив все сбережения своей несчастной невесты... Тоже не то! Грубо, проза жизни, безнадежность, бедность...
– Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду топиться... Тебе непременно чего-нибудь такого надо?
– Ну тебя, ты смеешься, а я вполне серьезно! – сердито сказала Дуся. – Жизнь такая скучная, а хочется чего-нибудь необыкновенного...
– А я? – серьезно спросил Андрей. – Разве я не люблю тебя – до смерти?
– Ты милый, – нежно отозвалась она и потерлась щекой о его плечо. – Я знаю, ты меня очень любишь – совсем как в фильме Анри свою Матильду.
На следующий день выпал снег, мгновенно спрятав под белым покрывалом все то золотое, огненное великолепие, которым сиял город, и даже солнце потускнело, поблекло.
С Дусей определенно что-то происходило: она то плакала, то смеялась, и было видно, что душа ее томится и ждет какого-то чуда. Она была бесконечно нежна с Андреем, но эта нежность пугала его, в ней было чувство вины.
Вины за что?
Как у любого влюбленного, все ощущения Андрея были обострены, и он понимал, откуда исходит угроза, – Карасев. Ну да, тут определенно был замешан Карасев, именно он заставлял Дусю томиться и желать от жизни чего-то особенного, неземного. Карасев умел раскритиковать действительность в пух и прах, язвительно высмеяв мещанские предрассудки этого мира и в то же время указывая на какой-то особый, интересный путь, которым должно идти просвещенным людям.
– Ты говорила, он собирается тебя рисовать? – как-то спросил Андрей Дусю. – Что за портрет он собирается сделать – опять нечто неземное, декадентское?
Дуся неожиданно смутилась.
– Иван Самсонович – хороший художник, – выпалила она. – Вот ты его ругаешь, а он, в сущности, очень одинокий, несчастный человек...
– Любишь же ты всех жалеть, – спокойно произнес Андрей. – Ты только скажи, кого тебе больше жаль – меня или Карасева? Нет, ты не отводи глаза, скажи!
– При чем тут это! О, я понимаю, к чему ты клонишь... Андрюша, глупый, не ревнуй меня!
Дуся заплакала.
– Что за странное пристрастие к мелодраме? – Он стал вытирать ей слезы, быстро поцеловал. – Я просто спросил, глупенькая, начал ли он тебя рисовать?
– Нет, нет, я отказалась от сеансов!
«Надо поговорить с Карасевым, – вдруг решил Андрей. – Раз Кирилл Романович отказывается замечать, какое влияние Карасев оказывает на Дусю, то с ним поговорю я. Черт возьми, я же тоже несу за нее ответственность...»
Он совершенно не представлял, о чем и, самое главное, как он будет говорить со своим недругом. Не получилось бы вроде того, что яйца курицу учат... «О, господин студент, вы взвалили на себя чужие полномочия, о Евдокии Кирилловне есть кому побеспокоиться...» – вот что он может услышать от художника. Или сообщить Карасеву, что они с Дусей помолвлены?
Студия Карасева находилась в районе Триумфальной площади. Андрей отправился туда с утра, когда точно знал, что Дуся на занятиях в своей студии – она сама ему так сказала.
Было начало ноября. На дворе стояла холодная, настоящая зимняя погода, снег укутывал землю.
– Андре, вы куда? – Встретил его по дороге однокурсник Катышев, кутающийся в зябкую суконную шинельку. – В двенадцать Лесницкий будет читать свою знаменитую лекцию о Гомере – пол-Москвы собирается явиться.
– Я немного опоздаю, – сказал Андрей. – Вы вот что, голубчик... Если вас не затруднит, займите мне там где-нибудь место...
Он решительно собирался поговорить с Карасевым, и даже лекция знаменитого профессора Лесницкого, знатока древнегреческой литературы, не могла отвлечь от этого разговора.
В районе Триумфальной он замешкался, ища дом под номером двенадцать, – насколько он помнил из разговоров, именно там находилась студия художника. Наконец нашел – это был старый двухэтажный домишко в одном из закоулков.
