Татьяна Тронина - Серебряные слезы
Татьяна Тронина
Серебряные слезы
Как сладко, все простив друг другу,
Без злого пламени в крови,
Глухою ночью слушать вьюгу —
Все ту же сказку о любви.
О нет, не к тем сгоревшим негам!
Но ласку грустную пролей,
Дохнувши розами над снегом
Моих последних февралей...
С. М. Соловьев* * *– Хотите, я на вас женюсь?
Его огромные, молочно-голубые, абсолютно непроницаемые глаза смотрели на меня, не мигая.
– Зачем? – вздохнула я.
– Затем, что любая женщина мечтает выйти замуж. Даже при нынешней эмансипации...
– К вашему сведению, Ковальчук, мне вчера сделали два подобных предложения. А уж что было неделю назад – я молчу... Целая очередь ко мне стояла.
– Елизавета Аркадьевна, я вас понимаю – проблема выбора. Это самая тяжелая проблема для женщины, когда приходится выбирать. Метаться между ценой и качеством, так сказать...
– Вы надеетесь, что я буду благосклонна именно к вам?
– Да, – кивнул Ковальчук. – Он все несерьезно говорил, а я серьезно! Ей-богу, вы мне очень нравитесь. Я еще на первом курсе на вас глаз положил, – понизив голос, доверительно сообщил он. – Когда у вас другая прическа была.
– Польщена, весьма польщена...
– Да и разница в годах у нас весьма небольшая, да? – Он с любопытством приподнял брови.
Вопрос о возрасте мне не понравился, и я решила прекратить глупый разговор.
– Все вам расскажи... Хватит! Это ужасно – почему девицы во время сессии надевают мини, когда экзамен принимает мужчина, а молодые люди предлагают преподавателю, если она женского пола, руку и сердце?
– А чего вы хотите? – заерзал Ковальчук. – Можно и без штампа в паспорте...
Я хотела разозлиться на него, но не смогла – в конце июня в городе стояла настоящая тропическая жара.
– Я на вас докладную ректору напишу, – сказала я. – Что-то я не уверена в том, что вам нравлюсь, – у вас только пять посещений за целый семестр. Могли бы и почаще на меня любоваться. Я, вообще-то, хотела бы, чтобы мой супруг знал предмет, который я преподаю, – литературу конца девятнадцатого и начала двадцатого века. А вы футуристов перепутали с символистами, про реалистов данного периода ни слова не сказали, у Блока только поэму «Двенадцать» читали, Ахматову с Цветаевой явно не различаете...
Ковальчук моргнул – кажется, в первый раз.
– Я из-за вас в городе сижу, вместо того чтобы отправиться в заслуженный отпуск. Ладно, приходите двадцать седьмого. Если и в следующий раз не сможете ничего ответить, будем разбираться осенью, – закончила я. – И без этих глупых предложений... Запомните – вы не в моем вкусе.
– Ясно... – Он сграбастал свою зачетку и уныло побрел к выходу.
Я тоже собралась домой, но в институтском скверике, где по аллеям метался тополиный пух, столкнулась с Аглаей. Аглае было тридцать пять лет, и она преподавала в нашем Филологическом институте грамматику. Мы с ней почти дружили.
– Лизонька! – вскрикнула она. – Тебя Викентий Петрович искал! Впрочем, он, наверное, уже ушел...
Викентием Петровичем звали ректора нашего института.
У Аглаи нос и глаза были красными из-за пуха, она то и дело поправляла очки.
– Ты уходишь? – спросила я.
– Да. Идем вместе до остановки. Господи, Лиза, какая ты счастливая – сейчас придешь к себе домой, ляжешь на диван... А я, как жучка, сначала по магазинам буду бегать, потом стоять у плиты. Если еще Леонид Иванович не в духе придет... Слава богу, что Зинка у бабушки до конца лета! Ей двенадцать, гормоны играют, никого не желает слушать...
– Господи, Аглая, как я тебе завидую, – перебила я ее решительно, – у тебя муж, ребенок, ты не одна, тебя любят... А мне двадцать девять – не так уж намного ты меня и старше, – и ни одной родной души рядом. И напрочь отсутствуют всякие гормоны. Сейчас один балбес на экзамене нес страшную пургу, а я даже не могла на него разозлиться. Хотела, но не могла! Кстати, я ко всем своим прочим бедам еще и сирота. У меня нет ни отца, ни матери. Отца я вообще ни разу в жизни не видела, у меня от него только фамилия осталась. Так что еще вопрос, кто из нас счастливее!
Очки у Аглаи быстро сползли до кончика носа, и она задвинула пальцем их обратно, на переносицу. Она почувствовала угрызения совести.
– Ты что в отпуске будешь делать? – спросила я, чтобы окончательно растравить свои раны.
– Что? Поедем в Тверь, к родственникам Леонида Ивановича – у них там дивный сад.
– Дивный сад... – вздохнула я. Мне в отпуске ничего не светило. Я точно знала, как я его проведу, – в городе, за компьютером, наедине со своей научной работой под названием «Образ ангела в символике русской литературы Серебряного века». Самым интересным моим времяпрепровождением будут походы в библиотеку для чтения монографий и подлинников... Впрочем, один плюс в этом есть – залы будут полупусты. Тишина, звон трамваев за окнами, тихий солнечный свет, вездесущие комочки июльского пуха, перекатывающиеся по вощеному паркету – от одного стеллажа с книгами до другого...
– Запомни, сад – не мой, – возразила Аглая, с любопытством глядя на меня – вероятно, по моему лицу читались мысли. – Никакой романтики не будет – ни поцелуев под яблоней, ни вечерних прогулок рука об руку, ни чтения Бориса Пастернака под луной... Леонид Иванович – страшный зануда, и, как ты знаешь, мы уже четырнадцать лет в браке. А вот у тебя мог бы быть собственный сад, если бы ты тогда...
– Ах, не вспоминай... – махнула я рукой.
– Нет, буду вспоминать! – сурово произнесла Аглая, поправляя непослушные очки. – Ты дурочка. Я, конечно, тоже дурочка, но ты еще более дурочка, чем я. Он был вполне обеспечен, он дарил тебе подарки, предлагал руку и сердце...
– Господи, кто только мне этого не предлагал...
– Нет, я о серьезных предложениях! Он любил тебя.
– Да, а потом заявил, что во мне нет огня.
– Ну, ты тоже ему много чего лестного наговорила... Я, конечно, не психоаналитик, но вы вполне могли бы помириться. Целых пять лет вы прожили вместе!
– Мне никто не нужен, – насупилась я.
– Я и вижу, – сердито произнесла Аглая. – Во что ты превратилась? За один год ты сделала из себя такое страшилище, что ни один нормальный мужчина...
– Ты ничего не понимаешь! Это называется сменой имиджа. У тебя просто устарелый вкус, тебе нравятся барышни с конфетных коробок, кукольные личики... Ты сто лет ходишь с дурацким бантом и думаешь, что он выглядит мило и оригинально...
– Не трогай мой любимый бант! – вспыхнула Аглая.
В самом деле, я уже не могла представить ее без этого черного капронового банта, который огромным увядшим цветком вот уже много лет болтался у нее на затылке. Когда-то, когда Леонид Иванович был еще студентом строительного института, он сказал юной Аглаше, что ей очень идет бант и что в профиль она похожа на древнегреческую камею. Похоже, Аглая решила не снимать бант до самой смерти. Интересно, а спать она тоже ложится в нем?
