Наталья Миронова - Случай Растиньяка
Так прошли годы, промелькнули незаметно. Десять лет спустя, опять, как в 1998-м, ударил кризис. Теперь уже так просто не уйдешь, не устроишься на другую работу на одной только репутации. Топ-менеджерам режут бонусы, многие компании разваливаются, другие с трудом держатся на плаву. Даже империя Голощапова зашаталась, он смотрит на Германа как на спасителя.
Как и все олигархи, Голощапов хранил излишки в офшорах, а с 2003 года начал с помощью Германа потихоньку перекачивать за границу основные активы – неслыханная для Голощапова вещь. Никаких заграниц Аркадий Ильич сроду не признавал, ему и здесь всегда было хорошо. А тут попросил Германа присмотреть недвижимость где-нибудь. Герман присмотрел ему поместье на юге Франции. Голощапов остался недоволен.
– Тьфу, не люблю лягушатников! Мне тоже прикажешь лягух жрать?
Герман, как мог, успокоил тестя.
– В Испании опасно. Там есть такой вредный судья – Бальтасар Гарсон, – он и посадить может, и в Россию выдать. В Англии климат плохой. А у Франции с Россией договора о выдаче нет, место хорошее, солнечное, есть лягушек никто не заставляет, во Франции и другой жратвы полно.
Аркадий Ильич поворчал-поворчал да и согласился. Но за Германа стал цепляться с удвоенной силой, как испуганный ребенок. Чуть что приговаривал: «Ты меня не бросай…»
Нет, нельзя сейчас уходить.
Зато Герман купил себе квартиру в Москве – задолго до кризиса, как только смог себе такое позволить. Купил чудную холостяцкую квартирку в дореволюционном доме в Подсосенском переулке. На выбор Германа повлияла прежде всего высота потолков. Он намучился в свое время в «хрущобах», где поминутно опасался задеть теменем если уж не сам потолок, то люстру. А тут потолки были четырехметровые. И гаражное место поблизости он себе нашел.
Квартиру продавала смешная интеллигентная старушка, переезжавшая к дочери в Рузу. Она умоляла Германа, если он будет ставить модные ныне стеклопакеты, сделать так называемую расстекловку, то есть расчленение переплета на отдельные застекленные участки, чтобы не нарушать первоначальный дизайн окон. Герман поклялся ей, что его вполне устраивают старинные дубовые переплеты и стеклопакеты он ставить не будет.
Помог ей упаковать вещи (у старушки было много антиквариата), оплатил перевозчиков, сам с ней поехал, все выгрузил и расставил на новом месте. Расстались друзьями. Старушка оставила ему кое-что из мебели: великолепный старинный трехстворчатый шкаф с зеркалом в полный рост, буфет, необъятных размеров диван красного дерева, дубовые карнизы с шелковыми шторами на холщовой подкладке.
Все остальное Герман устроил по своему вкусу. Поставил в спальне калиброванную под себя кровать с упругим матрацем. Оборудовал квартиру книжными полками под потолок – современными, но в цвет старинной мебели, оставшейся от прежней хозяйки. Кухню обустроил. Герман предпочитал не возиться со стряпней, ел в ресторанах или покупал навынос, но под настроение мог приготовить что-нибудь немудрящее. Пожарить бифштексы, например.
В старинной квартире имелся камин, правда, неработающий. У прежней хозяйки ложе каменного очага было заставлено цветочными горшками. Названий цветов Герман не знал, возможно, это была обычная герань, но она рдела, как настоящее пламя. Смотрелось очень эффектно. Ну а Герману некогда было возиться с цветами, он купил декоративный электрический камин, изображающий тлеющие под пеплом угли, и установил на место цветов. Наверное, это было пошло и безвкусно, но ему понравилось. Он часто включал камин зимними вечерами, сидел и работал на компьютере, поглядывая на мигающие, колеблющиеся красные огоньки.
Наконец он купил отличную, очень дорогую стереосистему, провел колонки во все комнаты и на кухню, чтобы слушать музыку, где захочется. Герман любил музыку. Мама в детстве приучила его слушать Баха и венских классиков, сам он увлекался джазом, на этом и сдружился с Никитой Скалоном.
* * *Вот в эту квартиру и вернулся Герман, расставшись с Катей Лобановой. Первым делом по привычке включил компьютер. На всякий случай. Позвонил на работу и предупредил, что в этот день уже не выйдет, чтоб не ждали, а сам прошел в темную комнату, где у него была устроена кладовка, взял инструменты и задумался: где повесить Катины картины?
Успокаивающий нервы «Натюрморт» он повесил в переделанной под кабинет гостиной с камином, чтобы взглядывать на него почаще, а вот «Отравленное небо» после долгих раздумий поместил в спальне. Почистил и убрал инструменты, вымел оставшуюся после дрели штукатурную крошку, вымыл руки и сел за письменный стол.
«Детка» тем временем загрузилась. Герман вошел в Интернет и нашел клуб «Гнездо глухаря». Большая Никитская… Никогда он там не был. В консерватории бывал, а вот в «Гнезде глухаря» нет. Ладно, раз она захотела в «Гнездо глухаря», будет ей «Гнездо глухаря».
Герман любил авторскую песню, но очень избирательно. В Афганистане невозможно было выжить без Высоцкого. Все слушали, и он слушал, впитывал, запоминал. Сам не зная и не понимая как – из воздуха! – полюбил Окуджаву. Железного Германа эти песни, пропетые негромко, без пафоса, с мягким юмором, пробирали до слез. Он сам себе однажды признался удивленно, что они помогают ему жить в России.
К творчеству Визбора Герман относился с придирчивой разборчивостью. Некоторые песни ему нравились, поражали естественной, не пафосной романтикой, другие казались слишком запетыми и… официальными, что ли. Слова «Мы навсегда сохраним в сердце своем этот край» заставляли его морщиться. У Германа вызывало подозрение все, что одобрялось и допускалось государством. Однако были и такие, что слушал с упоением.
Но больше всех Герман любил Галича. Часто заводил его песни в машине, когда ехал куда-нибудь один. Стоя в пробках, шепотом подпевал великому барду:
Я подковой вмерз в санный след,В лед, что я кайлом ковырял…
Вот так могли бы сказать о себе его деды…
Он обожал военные песни Галича – «Мы похоронены где-то под Нарвой» – и поражался остроумным и злым песням-фельетонам. «Откуда у этого баловня судьбы из интеллигентной семьи такое владение материалом? Лексикой? Блатной, казенно-бюрократической, народной? Откуда это знание психологии «маленького человека»?» – спрашивал себя Герман и не находил ответа.
Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать?
Он слушал посвященный Янушу Корчаку «Кадиш», цикл песен о поезде с приютскими сиротами, идущем в Освенцим, и ему казалось, что это Галич поет о его родителях, детьми увезенных с Волги в телячьих вагонах, о страшном городе Джезказгане, где летом – плюс сорок, зимой – минус сорок, а весна и осень – по три недели…
