Мотылёк над жемчужным пламенем (СИ) - Прай Кэрри "Kerry"

Две пахнущие жирным цыплёнком-табака клешни разжимаются и позволяют сделать глубокий вдох. Жанна уходит, а я с изумлением смотрю на Гену, старательно разминая наболевшие участки тела.

– Что за дела, начальник? – возмущенный стон. – Она могла меня убить!

– Брось, Варенька, я бы не позволил, – отмахивается моложавый парень, а потом двигается на меня, как хищник на испуганную лань, – потому что сам сделаю это. Я убью тебя, Тарасова, и закопаю в яме с органическими отходами.

Почему он угрожает мне? Почему так артистично?

– Эй, Гена, не кипятись, – мне приходится ползти вдоль стены, отчего неустойчивые стенды с брошюрами валятся на пол. – Ничего страшного не произошло. Успокойся. Хочешь, я раздобуду тебе успокоительных?

– Ты притворилась зависимой и возглавила кружок дегенератов! – взорвался он, и его каштановые волосы не сдержались в укладке. – Теперь они требуют отдельный кабинет с постоянной койкой-место и тебя в качестве наставника! Что ты им наплела?!

Тонкое дуновение гордости сменяется холодным сквозняком паники.

– Я призвала их продолжить лечение всего-то, – прозвучало с обидой, чуть позже с разочарованием. – Разве это плохо? Они были готовы покинуть группу, в то время как ты – потерять авансирование. Но я всё уладила. Что не так?

– Что не так? Что не так?! – раскидывается слюнями он, что разительно противоречит правилам санитарии, но в итоге захлёбывается и берётся за голову. – Они просят стационар, Варя. Это невозможно. Куда я дену уличных? А туберкулёзников?

Следующую произнесённую мною фразу можно смело отнести к разряду «Изверженных не от большого ума»:

– Кто виноват, что твой реабилитационный центр превратился в гостиницу для блохастых дохающих? Нужно было сразу отмечать, что в гости с ночёвкой – нельзя.

Пара охровых глаз берутся сосудистой сеточкой, отчего я осекаюсь.

– Ладно, остынь. Я поговорю с ними и всё решу. Ты только не увольняй меня. Дай последний шанс. Тот, о котором говорится на стенде у входа.

На сей раз моя дурацкая улыбка становится лучшим анальгетиком. Гена успокаивается. Выдыхает. Поправляет волосы и воротничок рубашки. Снова выдыхает и лезет в шкаф. Капается. Вздыхает. Капается и вздыхает. Кашляет.

Сколько он торчит в стационаре? Кто-нибудь проверял его на патологии?

– Это тебе, – он протягивает белый конверт, а мне заметно, как дрожат его руки. – Передала техничка. Получатель известен, а вот строчка отправителя – пуста.

Сердце делает сальто. В колени вселяется слабость. Теперь мои руки дрожат в такт култышкам Геннадия. Я прячу письмо в кармашке у сердца, мысленно уносясь в сад с пушистыми астрами и георгинами, где вскрою письмо, смакуя каждую строчку. В одиночестве, без посторонних глаз.

– Это всё? – с надеждой спрашивая я, вибрируя на месте. – Я могу идти?

– Стой, ты ещё не прослушала наказание, – безжалостно бросает Гена, буквально топчась по несчастным георгинам. – В среду приедет администрация. Телевиденье приедет. Нужно будет подготовить мини-концерт. Алкашей посадим в караоке – поют они отменно, нюхальщики пусть спляшут чего, а ты прочитаешь стихи. Нам нужна хорошая отчётность.

Пушистые астры безжизненно валятся на грядку – мне становится дурно.

– Что?! Нет! Я не могу!

– Это не обсуждается, – отрезает он. – В противном случае ты напишешь заявление по собственному желанию. В местной закусочной как раз нехватка персонала.

Как можно быть такой душкой и одновременно гадиной? Как? Кто-нибудь проверял его на патологии?

Оказавшись в своей скромной каморке, которою сострадательно выделил Гена, дабы исключить растраты на общежитие, я запираюсь на все возможные замки. Падаю на жесткую кровать и жадно рву конверт, что так трепетно грел моё сердце.

Как он меня нашёл? Как у него получилось?

Суетливые мотыльки в животе превращаются в угли, когда я вижу знакомый почерк – ровный с высокомерными закорючками. Такой принадлежит лишь одному человеку и её принято звать «мамой».

Всё, что раньше казалось тебе проявлением любви, рано или поздно будет выброшено в урну. Сожжено. Растоптано.

Клочья бумаги разлетаются по комнате. На каждом из них виднеются фальшивые слова любви. Союзы и запятые. На красочных плакатах танцуют довольные шприцы и пробирки, все в крови, будто в сиропе. Они смеются, а я – нет. Нарисованные пациенты, на пухлых щеках которых играет здоровые румянец, радуются вместе с бинтами и утками. Им весело, а мне – нет. Они здоровы, а я больна.

Почему ты меня не найдешь? Почему?

Достав старенький СD-плеер, я надеваю наушники, нажимаю кнопку «Play» и утыкаюсь носом в подушку. Слушаю запись и плачу. Плачу и слушаю.

«Я вернусь, пусть ты этого не пожелаешь…»

«Спасибо, за то что появилась в моей жизни…»

«Будь счастлива, моя маленькая поэтесса…»

«Послушай это, когда тебе будет грустно…»

* Песня Another Brick In The Wall группы Pink Floyd

Глава#28. Витя

Я один и темнота вокруг.

Я не спал уже месяц.

Меня ломает тоска.

– Эй, Витька, вставай! Тебе письмо пришло! Кто-то в дверь воткнул! Почтальон, не иначе! Поднимай свой тощий зад, парень! Новости пропустишь!

Распахнув глаза, я наблюдаю счастливую морду немецкой овчарки, пахучие слюни которой падают мне на лицо и лениво тянутся по подбородку. Шершавый язык касается длиннющих клыков, способных прокусить алюминий, но собака продолжает смотреть по-доброму, тоскливо, словно молит о снисхождении.

Почему она так смотрит? Почему?

Сбросив с себя Джоконду, что страшно линяет и, запрыгнув в спортивные шорты, я неспеша продвигаюсь в ванную. Включаю кипятильник и жду пока вода в ведре нагреется до приемлемой температуры. Жду минуту. Две. Три. Десять. Смотрюсь в зеркало и снова жду. Забывшись, тянусь рукой, чтобы проверить нагрев, но меня отвлекают – неосознанно спасают от смерти.

– Витька, ты что оглох?! Письмо пришло, говорю! Опять порнуху включил, ни черта не слышишь?! Смотри, а то рука не от жгута, так от онанизма отсохнет!

Я не спал уже месяц. Я был очень зол. Я открыл дверь и громко гаркнул:

– Если ты сейчас же не заткнёшься, я вырву твои проспиртованные гланды и скормлю их собаке, кукушка ты хренова! Одно лишь слово, и мычать тебе до конца твоих коротких алко-дней!

– Всё, молчу, сына! Молчу!

Вот уже как полтора года мы с отцом живём в убитой двушке на окраине города и послушно собираем на косметический ремонт, да вот только деньги из заначки чудесным образом испаряются, посему из новшества – только скудный коврик у двери в подъезде. С работой пока что проблемы – моя характеристика писалась тремя рогатыми чертями, а подписывал её сам Дьявол, что сильно смущает работодателя. Время от времени подрабатываю грузчиком на рынке, ночью – разгружаю мороженную рыбу в местном порту. Люди из таких отраслей не предвзяты, а быть может попросту слепы. Жалких финансов ни на что не хватает. Последнее трачу на коммуналку и минимальный набор продуктов. Денег у меня нет, а у отца имеются. У него есть, а у меня – нет.

– Откуда? – рычу я, глядя на полупустой шкалик с водкой. – Так ты что, крыса морщинистая, на халяву позарился? Я ведь тебя быстро хвост обломаю, Толя.

Отец, седина которого разбавилась белоснежным пухом, охнул. Притянул чекушку к груди, затряс желейным подбородком и разлепил влажные от яда губы:

– Соседка угостила. Вот крест.

– Брешешь, старый, – угрожающе мну руки. – Брешешь, сука. Я по твоим хлопьям головным до самого тайничка дошёл. Сам след оставил.

Анатолий Звягин был мужчиной добрым, только врать не умел. Как что ляпнет, так тряпичная шея пятнами покрывается, тусклые глаза ужасом наливаются, как портвейном бюджетным, а порой и вовсе икотой заходится.

– Честное слово, сынок. Тамара угостила. Зуб даю на отсечение.