Игорь Редин - Синий роман
Утро. Понедельник. Солнце застыло на половине одиннадцатого. Я стою на нашем старом каменном мосту через мелкую речку без названия – помнишь ли ты ещё их? – и, глядя на бегущую подо мной молчаливую чёрную воду, пытаюсь понять: почему же нельзя в одну реку войти дважды? Уж не потому ли, что она не поведала мне своё имя?
Хочется курить. Пряча огонь в ладонях от осеннего ветра, прикуриваю. С трудом. С третьего раза. Свежий воздух. Дым сигареты. Хорошо.
Когда хорошо – уже плохо. Не докурив даже до половины, бросаю окурок в воду. Он, влекомый холодным течением реки, уплывает от меня в неизвестность. С крамольной для утра мыслью: «А не накатить ли мне?», направляюсь к ближайшей кафешке.
В кафе почти никого. Заспанная, не худая продавщица считает ртом мух. Мухи упитанны, но до такой степени проворны, что успевают залететь к жрице торговли в рот и, нарезав там пару-тройку кругов, невредимыми вернуться на волю.
Подхожу к стойке. Беру два стакана красного портвейна и чашку кофе. Выбираю стол в центре небольшого зала и, легко оторвавшись от пола, подлетаю к нему. На удивлённый взгляд продавщицы я ответил экспромтом, над которым усердно трудился в течение последнего десятилетия:
«А в будущем всем, как любить, станет ясно,
что не летать – это просто опасно».
Та ничего не поняла, но на всякий случай многозначительно кивнула и испарилась в подсобке за бамбуковой шторой.
Ставлю на стол с металлической вазой косящей под антиквариат – в ней, как живые, пластмассовые цветы – два портвейна и кофе. Пристуливаюсь. Достаю из внутреннего кармана своего ослепительно белого плаща маленький томик стихов Солнечного Генерала.
Читаю…
…кто-то пишет стихи,
некто прозой забавится,
отдельные личности могут летать,
а я выдавил прыщ,
прижившийся на моей заднице
и доволен этим актом убийства…
…о чём может поведать разбитый, безухий, как Пьер унитаз? О дожде, которого нет. Друзья через запятую. Кофе через сигарету не в затяжку. Индийская музыка на одном аккорде. Любовь в ритме раста, постепенно разлагающаяся под солнцем египетских пирамид. Ра. Верблюды. Кони. Ослы (один из них поведал миру о Христе) и песок. Много песка. Он во рту, в волосах, в волосатых руках и в причинных местах, на зубах и в глазах… и только настоящий Бог может не обращать внимания ни на песок, ни на музыку, ни на любовь и даже на то, что до сих пор нет дождя…
В эпилоге Солнечный Генерал Родина цитирует Вертинского с Окуджавой, а это значит: солнце спряталось за тучами, и в душе его уже третью сотню лет идёт дождь, превращая изумительную, но непонятную стальную вещицу в обычную ржавчину.
Не грусти. Не надо. Я уверен: всё образуется. И непонятная стальная вещица обретёт свои привычные очертания. Если, конечно, окончательно к тому времени не заржавеет.
А, впрочем, давай, мой добрый друг, открой своё сердце для печали и тоски. И пускай на нём скребут дикие кошки. Ну, хотя бы для того, чтобы смог ты (не сейчас, а потом, когда выйдешь из запоя хандры и одиночества) по достоинству оценить мою вчерашнюю шутку: «посмотрел фильм о том, как очередной робинзон крузо попал на необитаемый остров. Только остров тот находился в северных широтах, и поэтому фильм был короткометражным».
Неожиданно для себя за соседним столиком я услышал что-то в стиле реггей. Как и когда эти двое появились в непосредственной близости от меня, навсегда останется загадкой.
– Опасный народ эти растаманы.
– Почему?
– Да хрен их знает, – он налил, – не доверяю я гитаристам всяким с накуренными носами, – выпил и поставил в виде вопросительного знака точку: – Ну, что хорошего может выйти из темноты?
– А из синевы, значит, может?
– От синевы в голове не темно, а криво. Поэтому, пусть зигзагообразная, но мысль всё-таки присутствует.
– А кто такие эти растаманы?
– Боже мой, с кем я пью? Он ни хрена не знает, ни о ленивых рабах с берегов Ямайки, ни о музыке, которую те довели до совершенства и назвали реггей, ни, наконец, о религии, этой самой музыкой рождённой, – он сделал паузу. Заполнил её водкой. Запил лимонадом и продолжил: – религия эта называется раста, а её последователи – растаманами. Понятно?
– Понятно. Но только может ли быть так, чтобы из какой-то попсы возникло целое религиозное движение?
– Не знаю, может быть, ты и прав, но приятно думать, что религия рождена музыкой, а не наоборот.
Я, словно замороженно-завороженный, залпом выпив свой портвейн и, напрочь забыв о кофе, слушал их и думал: «А ведь, действительно, иногда нам просто необходимо обманываться. Ну, скажем, для того, чтобы…»
– Василий, ты Николай Петровича помнишь?
– Это тот, что плачет только одним глазом?
– Угу.
– Ну, как же! Такого забудешь.
– Прикинь, у него была высокая температура. Чтобы сбить её, он выпил чаю с малиной, молока с мёдом, водки с перцем и замёрз.
– Да уж, погорячился Коля, – заметил Василий, налил, выпил и, задумавшись над бренностью жизни нашей, философично резюмировал: – погорячился, потому и замёрз.
Выставочный зал № 2. Картина «Галерея».
Итак, галерея. Вход по цене семьдесят пять центов с рыла. Унылая и вечно сонная старушка, божий одуванчик – в качестве бесплатного приложения для посетителей. И огромный полосатый кот. Не кот, а тигр после менингита. Самая большая местная достопримечательность. Он об этом знал и валялся, где ему вздумается. Чаще всего это происходило в самых неподходящих для этого местах, и люди, восхищаясь его размерами и расцветкой, осторожно (не дай бог побеспокоить) обходили чёрно-рыжего нахала. Однажды какой-то зевака, залюбовавшись одной из работ, кота не заметил и наступил ему на хвост. Поднялся дикий вой, сравнимый разве что с сиреной во время авиа-налета, но не это главное. Главное заключалось в другом: кот, как лежал, так и оставался лежать на полу. Большое и ленивое животное.
И, вообще, в галерее царила довольно ленивая атмосфера. Причём, нельзя сказать, что лень вызывали экспонаты. Отдельные из них были лучше или хуже, но воплощением движения. На одной из картин местного хиппи даже был изображён убитый, двигающийся наркоман, в огромном шприце которого была жидкость, состоящая из цветов. Что именно хотел сказать автор данного шедевра, я не знаю, но подозреваю, что связывал он это хозяйство с детьми цветов. Цветы, наркотики и смерть. Как воплощение жизни.
Я приходил туда раз в неделю. В понедельник. Для некоторых понедельник – день тяжёлый, пропитанный вчерашним перегаром. Для меня же это день общения с творчеством. Приняв в ближайшей кафешке на грудь два стакана портвейна и нарезав, в ожидании когда же заберёт, три круга вокруг выставочного зала, я проникал в храм красоты. Ослепительную белизну моего плаща по обыкновению подчёркивали две-три капли вина.
Мне нравилось не спеша переходить из зала в зал, рассматривая работы местных Пикассо и КуКрыНиксов, Сальвадоров Дали и Айвазовских. Было в них что-то первобытное и по-детски непосредственное – то, что навсегда утратили, приобретая мастерство, мэтры от живописи.
Именно здесь, в зале номер два, возле картины "Галерея" я познакомился с тобой и джазом. Если бы не ты, я бы до сих пор носился со своими Лордом и Пейсом. Впрочем, ни слова о музыке. Сейчас речь о живописи. Кстати, тебя уже давно нет, ты ушла из меня так же молниеносно, как и вошла. Без каких-либо опознавательных знаков. Остался только аккуратный почерк твоих странных мужских снов. А картина до сих пор висит на своём прежнем месте и вызывает во мне те же самые чувства, какие я испытал от общения с ней в первый раз. Разве что, может быть, к ним примешалась ещё всепоглощающая радость утраты.
Итак: "Галерея". Картина в черно-серых тонах. На ней толпа, глазеющих на меня людей. И только в центре ярким пятном, выписанным с особенной тщательностью и вобравшим в себя все краски мира, даже те, которых в нём нет, находишься ты. Хотя, это, конечно же, не ты, а просто молодая, симпатичная женщина, очень похожая на тебя. Однако после того как мы расстались, она для меня, без всякого волшебства, в первый же понедельник моего одиночества, вдруг, ни с того, ни с сего стала тобой.
Ты стоишь и, ничего не говоря, смотришь на меня. Взгляд твой излучает, в зависимости от погоды в моей голове, то некую заинтересованность, то откровенную антипатию, а однажды, употребив три стакана, вместо двух положенных и совершив лишь два круга, вместо положенных трёх, я узрел в твоём взгляде желание. Ты хотела меня. В принципе, тут нет ничего необычного. Меня многие хотели и, надеюсь, продолжают это делать. Просто совокупляться с картиной мне ещё как-то не приходилось… На которой находилась ты. Яркое пятно среди серости и откровенной темноты.
Ты в красной спортивной куртке. Шею прикрывает длинный белый шарф. Я восхищался тобой и каждый понедельник, сам того не подозревая, приходил к тебе. И ты ждала меня, с трудом выдерживая ненавистные тебе взгляды других посетителей для того чтобы дать мне возможность полюбоваться тобой.
