Игорь Редин - Синий роман
Поросёнок из мыла, стоя под монитором моего компьютера, досадовал на то, что его не используют по прямому назначению. Его предназначение навсегда останется загадкой. И не только для меня.
В затопленном подвальном помещении унитаза, словно дорогая жемчужина, блестел пятак. Примета: деньги к деньгам. Вот уже почти двадцать лет я поднимаю найденную мелочь, и это всегда предупреждает меня о грядущем бремени финансового благополучия. Мелочь, а приятно. Чтобы пятак не мозолил мне глаза и не теребил душу, я решил: "а насрать"…
…что и сделал. Сделал. Смыл. Посмотрел. Блестит зараза. Ну, в самом деле, не лезть же рукой туда, куда только что нагадил.
Алчность – порок. Не то, что бы я это понял, нет, просто это догма и доказывать аксиому…, а посему, бог с ним – с пятаком, а вместе с этой разменной монетой и с моим грядущим финансовым благополучием.
Сколько нужно выпить пива с водкой или прочитать Борхеса с Павичем (что, в принципе, одно и то же), чтобы тебе в свете солнечного осеннего дня явилась, словно «Отче наш», фраза: «Металлистам пива не наливать»? Она вышла из тумана прошлого, прошлась по намокшему тротуару моего воображения и стала моим будущим.
После "солнечного осеннего дня" на бумагу просится паутина слов из осени, ещё зелёной, но уже с жёлтыми прожилками слёз, о низовке на море, о высоком, с хитровыбараным простосплетением звёзд, ночном небе и о млечном пути в нём. Но ветер уносит лёгкую и беспечную поступь-болтовню Луны, не давая ей стать прозрачной акварелью и лечь – рука старого седого художника – на бумагу. Вместо неё в моей голове орудует сумасшедший ефрейтор.
Не желаемый, но гордый продукт любви немецкого солдата и престарелой еврейки стоял с расческой в руке перед зеркалом и перед дилеммой: каким образом лучше причесать свои уши? Можно, конечно, ограничиться простым пробором, но в таком случае не видать ему, как своих ушей, того, что в богемных кругах Джанкоя называют художественным бардаком, и тогда появляется реальная опасность прослыть лохом. Некомпетентным во всех сколько-нибудь важных жизненных вопросах человеком быть неприятно. Более того, опасно. Поэтому, оставив в покое свои ушные раковины, он сконцентрировался на чёлке. Чтобы отличаться от гебельсов, гимлеров и других "г", он решил придать своему волосяному покрову, находящемуся над надбровными дугами, левостороннее направление. Усы – небольшой черный прямоугольник под носом – явились удачным завершением тщательно продуманного имиджа. Теперь можно орошать слюной свой благодарный народ, выкрикивая ему с высокой правительственной трибуны о голубой крови третьего рейха, интенсивно жестикулируя руками.
Гитлер для его мамы всегда был и будет "моим маленьким мальчиком". И ей совершенно неважно, что маленький её мальчик загубил море людей. Может быть, они и были виноваты в том, что родились не в то, вернее, именно в то время, но сами-то они вряд ли об этом догадывались. Как и не догадывались они о том, что Гитлер – это не фамилия, а просто имя.
Адольфом зовут Даслера – человека подарившего миру трилистник на спортивной амуниции с маленькими такими буковками под ним: "adidas".
"Уже час", – прокуковала мама и засобиралась в город. Странное словосочетание – "в город", как будто мы живём деревне. Из города в город, как из… дальше неразборчиво, но, судя по почерку, что-то непристойное.
Тоже мне, Моррелли, – сказал один.
Да, – подтвердил его сомнения другой, – ничего не понято.
Тут и понимать нечего, – сказала традиционная в таких случаях сигарета, – мыло, оно и в Африке мыло. Спроси у Люськи.
Мыло мылу – рознь, – скорее возразил, нежели согласился второй, но тоже закурил.
Дым головой упирается в потолок.
Открой форточку.
А ты включи свет.
Молодой месяц вышел из монастыря на Холодной речке и оседлал трезубец Ай-Петри. Затем, с высоты 1234 метра он прыгнул в море – поразмять свои, засидевшиеся в дневном кресле, чресла – и поплыл, разбрызгивая лунный по воде лунный свет. Странно, но у него всегда получалось, как в первый раз.
Ну и слово, – возмутился первый, – где он его откопал? Чресла.
Согласен, – поддержал его второй, но тут же: – правда, его присутствие здесь, на мой взгляд, оправдывает "кресло". Посмотри, получается похоже на стихи.
Да. Та ещё поэзия. А это что такое? – и он процитировал: – "разбрызгивая лунный по воде лунный свет".
Не знаю. Может быть, в типографии ошиблись.
Какая, в жопу, типография? – не выдержал, с трудом пробираясь сквозь непроходимые джунгли едва различимого почерка, первый, – это же рукопись.
В ней автор самонадеянно уподобляет творчество Борхеса и Павича ершу. Жалко, что нет с собой какой-нибудь книжки того или другого, потому что водка у нас имеется. Скоро будет и пиво. Можно будет сравнить. Погода – нишпац. Солнышко балует. Очередь за пивом подходит к своему янтарно-логическому завершению. И, чтобы не было скучно, какой-то полупьяный идиот порадовал нас фразой: "Металлистам пива не наливать".
Скажи мне, пожалуйста, как буддисты относятся к Гитлеру? – я знал, что у Бориса есть друзья, идущие по стопам Сиддхартхи Гаутамы.
Не знаю. А что?
Мне кажется, они склонны его оправдывать.
Почему ты так думаешь?
Видишь ли, глядя на свою соседку, я подумал: если бы я был буддистом, то непременно извинил бы сатрапа.
Ты, что, антисемит?
Причём здесь это? – взяв наполненную Борисом рюмку, я провозгласил: – за евреев, – и выпил. Водка мягко проникла в организм, что является прямым доказательством моего лояльного отношения к представителям многострадального народа, – просто соседка моя такая конченая процедура, – тут я посоветовал Борису опустить первые пять букв, – что невольно на ум приходят изуверские мысли.
…, – я его понимал. Да и что тут скажешь? Поэтому решил перевести разговор в другую дельту:
Помнишь, ты давал мне адрес одного лекаря? – получив утвердительный кивок его головы, я продолжил: – так он, оказывается, ангел во плоти, – Борис к данной сенсации отнёсся совершенно спокойно:
Ничего удивительного. У меня есть знакомый, так тот вообще император нашей галактики, – в подобной ситуации упоминать об открытом третьем глазе Петруши было как-то неловко. Даже.
Ночь зажмурилась от яркого солнечного света и, немного подумав, спряталась под лужей, оставшейся после дождя.
Кофе скончался. Водка убита. Куда ни посмотри – всюду смерть. И философия тут бессильна. Впрочем, так же, как и медитация с медициной.
Я курил на перроне Курского вокзала. Уже третья сигарета вхолостую повторяла бессмертный подвиг Анны Карениной, а состав всё не подавали. И когда я услышал гипнотический звук общения колёс с рельсами подходящего к линии старта паровоза, кисть моей левой руки радостно сжалась в кулак, оставив, однако, выпрямленным средний палец. "До свиданья, Москва. До свидания…", – мимо меня пролетел огромный и пьяный, как грусть расставания, олимпийский Мишка.
"Прощания славянки" (да и "Лезгинки" тоже) не было. За окном, ускоряясь, потянулся нескончаемый видеоряд домов и лесов, дорог и огородов, полей и… короче говоря, всего того дерьма, что неизменно сопровождает твой глаз в дороге. И возникает вопрос: а не лучше ли изучать анатомию жареной курицы, поедая оную, или сравнивать строение варёного яйца со строением Земли? Во всяком случае, это вкуснее. Определённо.
"После сытного обеда
по закону Архимеда,
чтобы жиром не заплыть
надо взять и покурить", – вот то немногое, что осталось во мне от моего безоблачного босоного детства. Ни облаков, ни обуви тебе, ни памяти – ничего, кроме дебильных стишков.
В тамбуре нас было трое: я, одиночество и наслаждение оттого, что никто мне не мешает наблюдать за ленивым танго заходящего солнца (я, как личность творческая, украшал этот танец дымовыми спецэффектами). Все трое курили…
…некто по имени Диффузор, окутанный тайной своего пребывания, через стенку купе или через годы поведал мне о том, что «кайф никогда сладким не бывает». А поезд, точно первоклашка на уроке мать-и-матики, считал шпалы, столбы и километры. Он вёз меня домой. Привет, Родина.
Это было последнее письмо от Иваны. В нём, помимо вышеизложенных фактов, имелся небольшой P.S.
"Костя, что со мной? Сны? Да бог с ними – снами. С нами похлеще вещи происходят. Таких не принимают даже в рай. Я как будто не я. Всё валится из рук и ничего не хочется. С Вами такое бывало когда-нибудь? Извини, но я не вернусь…"
– Да я это уж понял, – сказал Костик мухе, мирно дремавшей на кухонном столе, и отправился спать.
Рождённая музыкой.
Когда вконец обнаглевший дикий виноград попытался овладеть беззащитной вишней, потомственный военный моряк-литератор Николай Петрович Папин-Крымчанин заплакал, оттого что ничем не мог помочь бедному дереву. Плакал он только левым глазом, потому что в детстве мать кормила его только правой грудью, в то время как левой – в ней было молодое терпкое вино – она поила его отца. И правый карий глаз младенца лукаво посмеивался над своим чёрным собратом, потому что отец никогда не задумывался над таким странным соседством в теле своей жены – молоко и вино. Его пропитанные вином мозги терзал куда более важный вопрос: может ли сталь причинить вред дождю? Он пил и думал. Думал и пил. На остальное у него просто не хватало сил.
