Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Евгения Бергер
А потом я слышу взволнованный голос его матери, и та обхватывает меня за плечи:
— Девочка моя, что происходит? — В этот момент она, должно быть, глядит на своего сына, так как следующий вопрос обращен к нему: — Это ты довел девочку до слез? Что ты натворил, право слово?
— Я ничего не сделал… вроде как, — начинает оправдываться Килиан. — Сам не понимаю, что случилось.
— Все вы так говорите, — произносит Кристина Нортхофф, оттягивая меня от сына и увлекая в сторону дома. — Идем, Ева, идем, милая, — приговаривает она при этом, — сейчас заварим ромашковый чай с имбирем, и все твои беды как рукой снимет. Можешь мне поверить!
Я послушно следую за ней, опускаюсь на предложенный стул и слышу, как она шикает на мужа, появившегося было на пороге кухни. Тот уходит и больше не появляется…
У нас девочкины посиделки. Мы пьем чай в уютном молчании, перемежающимся отстраненными рассказами Кристины о ее детище, цветочном оазисе во дворе: о готовых вот-вот распуститься хризантемах, о кустах сирени и жасмина, о море разноцветных водосборов, которые любы ей с особенной силой… Под эти ее рассказы я почти успокаиваюсь и с ужасом думаю о скорой встрече с Патриком, могущей вновь потревожить это краткое равновесие, с таким трудом мной достигнутое. И тогда фрау Нортхофф предлагает:
— Я постелю тебе в гостевой комнате, согласна? Если хочешь кому-то позвонить, — прибавляет она с осторожностью, — можешь сделать это с домашнего телефона.
Я молча киваю и, конечно же, никуда не звоню, так что ее догадка о нашей с Патриком ссоре только укрепляется… Но мне все равно — я просто рада возможности оттянуть нашу с ним встречу и последующее объяснение.
Позволяю ей застелить мне постель и пожелать спокойной ночи, а потом без сил падаю на пахнущую лавандой подушку и, почти засыпая, осознаю: а ведь Килиан, действительно, пахнет свежими мандаринами и… морским бризом.
Каролина была права…
С той же мыслью я и просыпаюсь на рассвете. То есть почти с той же мыслью: теперь я корю себя за слезы на груди Килиана и жутко стыжусь вчерашней истерики.
Пусть я и не рассказала, что стало ее причиной, однако тут не нужно особого ума, чтобы догадаться — теперь все знают, что у нас с Патриком не все ладно. А это лишнее…
Выскальзываю из кровати и решаюсь сбежать из этого гостеприимного дома, не прощаясь. Благо, все еще спят… Все, кроме Карины, как выясняется: я сталкиваюсь с ней в плетеном кресле на крыльце дома — она кутается в теплую шаль и смолит сигарету. Не знала, что она курит…
— Уходишь? — меланхолично произносит она, выпуская сизое кольцо дыма. Я гляжу на нее почти завороженно и молчу. — Что ж, я передам остальным твои наилучшие пожелания, — добавляет она, так и не дождавшись моего ответа. А, может, она его в принципе не ждала… — Твой велосипед там, за домом. Килиан его починил… — она указывает рукой в нужном направлении, и я также молча следую по ее указке.
Уже стоя у калитки с велосипедом в руках, я, наконец, открываю рот и просто произношу:
— Спасибо, что не бросила меня на дороге.
Карина пожимает плечами:
— Килиан бы мне подобного не простил, — и снова затягивается сигаретой.
Я думаю о ее словах всю первую половину дороги домой, вторая — полнится мыслями о встрече с Патриком и последующем объяснении. В том, что оно последует, даже сомневаться не приходится… Особенно после моего ночного отсутствия. Именно потому я вхожу в дом с тяжелым сердцем: оно как булыжник, завернутый в подарочную упаковку, — шуршит при каждом прикосновении. И звук этот — вздохи, которые я не в силах сдержать.
— Ева? — Патрик встречает меня на пороге, помятый и… нет, трезвый. Я даже выдыхаю от облегчения… Хотя какое мне дело: это его жизнь. — Где ты была? Я собирался звонить в полицию.
Хочется разозлиться на него, но теперь уже не получается: если разлюбил — я никому навязываться не собираюсь.
— Не позвонил? — спрашиваю просто, и вижу недоумение в его глазах.
— В чем дело, Ева? — снова интересуется он. — Мне позвонила Кристина Нортхофф, сказала, ты ночуешь у них. Почему сама не позвонила и почему вообще не ночевала дома? — И снова: — У нас все хорошо?
— Это ты мне скажи, — отвечаю дрогнувшим голосом. — Это ты, а не я ссылаешься на несуществующую работу, а потом сидишь в кафе со старой знакомой, довольно мило беседуя. Разве не так?
Вина в глазах Патрика буквально бьет меня под дых — она красноречивее любых слов. Сдержаться не удается: слезы снова повисают на ресницах, и я смахиваю их ладонью. Нет-нет, только не снова… только не опять.
— Так и знал, что стоило рассказать раньше, — сетует Патрик, качая головой. — Просто я как бы и сам был в шоке, а потом приехали твои родные… — Он порывается ко мне и заглядывает в глаза. — Все несколько иначе, чем ты думаешь, — говорит он с виноватой полуулыбкой. — Эта женщина…
— Рената Мельсбах, — подсказываю я.
Патрик снова качает головой.
— Мне стоило догадаться, что в нашем городке такие новости быстро разносятся. — Он стирает слезы с моей щеки и подводит к дивану: — Да, ее зовут Ренатой Мельсбах, мы когда-то вместе учились… — Мы садимся друг подле друга, и Патрик стискивает мои руки. — Когда-то мы даже встречались, — признается он мне. — Ей тогда было не больше восемнадцати, и мы довольно скоро расстались. Из-за их переезда. — Он замолкает, должно быть, припоминая события далекого прошлого.
И я не выдерживаю: я должна знать, к чему он ведет.
— Но теперь она вернулась… — заполняю возникшую паузу своими словами. — Зачем, Патрик? Зачем она снова в Виндсбахе?
Тот подрывается с места и делает несколько быстрых шагов по комнате: правда бурлит в нем подобно вулкану, но произнести ее вслух оказывается ох как непросто. И я понимаю почему, ровно через секунду…
— Она вернулась, чтобы познакомить меня с сыном, — выдает Патрик на одном дыхании.
21 глава
У Патрика есть сын…
У Патрика есть сын от Ренаты Мельсбах, подруги детства…
У Патрика есть сын от женщины со слабым сердцем, которая боится умереть во время операции и оставить сына сиротой.
Все это я узнаю буквально за час до звонка в дверь, оповещающего о ее визите. Я все еще слишком
