Залив девочек - Александра Нарин
Мы плохо собрались, думала я. Только бы добраться до Сашу, думала я. Как мы доедем, думала я. Дождя и воды под ногами я не замечала. А воды становилось все больше, как будто мы входим в глубокое безразмерное озеро.
Арухандати
Всю жизнь я прожила на берегу Бэя. До рождения знала, как может гневаться природа. При англичанах, когда мать носила меня в утробе, Мадрас канул в воду. Шесть дней не прекращался дождь. Адьяр переполнился, по улице плыли трупы. Мы жили тогда за Пономали-роад. Мать говорила, что видела, как люди из трущоб Локкчари, Перамбур, Кондитопе и Чинтадрипет гребут на плотах из досок к зданию корпорации в поисках укрытия у английского губернатора. Мама боялась, что начнет рожать, а повитуха не доберется до дома. Так и вышло, меня приняли сестры отца.
Я готовилась стать твоей женой, Таил, когда пришел «Рамешварам». Я вышла на крышу, чтоб собрать белье, а его уже сорвало вместе с веревками и разнесло по всей округе. Шальвары матери повисли на куполе университета, а папина рубаха – на шпиле центрального вокзала. Дверь на крышу билась о стену так, что я испугалась: она расколется в щепки. «Чего ты там ходишь?» – заорала тетя. А я была молодая, хотела глядеть, как разгулялась буря, как мечутся по улицам ветки и летят с Бэя черные облака. Волосы мои подхватил ветер, и я радовалась тому, как он играет. Потом отец поднялся и приказал заходить в дом. Дверь он привязал веревкой изнутри. Мы сидели в доме с закрытыми ставнями. Огонь свечи метался от сквозняка, комната казалась зыбкой. За стеной горько плакали великаны.
Ураган «Рамешварам» грохочущим боком задел Мадрас и полетел, хватая телеграфные столбы как спички, переворачивая поезда. На Цейлоне он поубивал столько людей, а город Дханушкоди стер в пыль. А нас не тронуло, и мы вышли после урагана прямо на нашу с тобой свадьбу, Таил.
Мимо нас ходили бури «Тхан», «Джал», «Вильма», «Лайла», «Ниша»… Упомнишь ли все их имена? Они уносили в небо стада коров и губили посевы, а через время забывались. Все проходит, и эта вода сойдет. Надо беречь детей, надеть им носки. Такая сырость!
* * *
Знаешь, Таил, старость пробралась в меня через дыру в плече. Заползла и душит, как змея, всюду жалит, впрыскивает яд. Еще неделю назад я не была такой, а теперь рассыпаюсь, как мозаика на стене заброшенной базилики.
Лежу, и надо мной летят воспоминания, будто полотна ткани, поднятые ветром.
Я помню, как девочкой пела «Боже, храни королеву». Помню розоволицых мужчин в пыльном хаки, гарцующих на лошадях возле Рипон-билдинг. Их нарядных жен и детей в соломенных шляпках от солнца в парках и зоологическом саду. Потом они исчезли. Все разом уплыли на кораблях…
Я не получила образования, кроме школы, но ты, Таил, ты-то был образованный человек, преподаватель, приучил меня к книгам, приучил слушать передачи. Ты говорил: «Думай о том, что написано, что говорят, не принимай все на веру». Ты сделал меня зоркой женщиной. Конечно, мое мнение было продолжением твоих мыслей, но все-таки я могла его выразить.
Первое поколение, которое повзрослело при независимости, вот кто мы были. Воздух обновления гулял по нашим улицам, и этот воздух взрастил меня, как твои книги, Таил.
Жизнь не была простой. Помнишь, утро начиналось у молочного киоска, где мы ждали в очереди, чтобы взять стеклянную бутылку водянистого молока. Потом шли в следующую очередь возле лавки, чтоб получить рис, сахар, растительное масло и керосин. Владелец лавки часто продавал товар без очереди вдвое дороже. Потому иногда после долгого ожидания мы получали совсем мало или вовсе ничего. Эти лавки рассказали нам, что такое коррупция, что значит даже маленькая власть.
Помнишь, Таил, у мужчин, кроме очень богатых, не было часов. А ты и твои коллеги преподаватели так хотели наручные часы! Они добавили бы вам веса и уважения. Вы подали заявки в государственную компанию «Хиндустан Мишин Туулс» и несколько месяцев ждали. День, когда ты получил те первые неуклюжие часы, был похож на праздник, словно мы машину купили. С твоей мамой мы готовили особый обед.
Я носила сари, которое передали в приданое мои родители, но, как и все молодые женщины, я хотела походить на Садхану Шивдасани, нашу индийскую Одри Хепберн. Я не могла позволить себе платья-футляры (меня бы осудили соседи), но уйму времени я тратила на высокую прическу с челкой. Все мы хотели походить на Садхану. Женщины тогда бережно вносили в автобус бабетты на головах, из-за чего посадка на каждой остановке была просто бесконечной.
А ты, Таил, ты должен был одеваться хорошо, как преподаватель. Мы вырывали из журнала фотографию, шли на рынок и умоляли портного сшить что-то в этом западном духе. Портной качал головой и через долгие дни выдавал нам совсем не то, о чем мы мечтали. Приличные туфли выпускала только «Бата», и все они были одинаковые, весь город ходил в них, черных, тупоносых.
Конечно, у нас не было ни кондиционеров, ни таких мощных вентиляторов, как теперь. В душные ночи мы спали всей семьей, постелив циновки на крыше, любуясь на луну в дымке. Ты незаметно от родителей касался моего запястья.
В сонные летние дни мы играли с соседями в карром, и каждый оттачивал свое умение жульничать. Играли на дороге возле дома, на крылечке, на крыше. Телевизоров тоже ни у кого не было, и мы ходили в чайную, чтобы посмотреть единственный канал «Дордаршан». Он и показывал сначала всего-то пару часов. Мы садились на пол и зачаровано смотрели зернистые черно-белые картинки: народные танцы, новости, передачи о сельском хозяйстве (о первых тракторах, которые стала выпускать наша страна вместо советских). Но «Дордаршан» не передавал ничего о матчах по крикету. О крикете мы узнавали по радио.
Городские реки были полны сверкающей чистой воды. А Бэй? Разве плавало в нем столько отбросов? Мы всегда имели свежую рыбу и не боялись, что она отравлена. Жизнь была медленнее и проще, правда, Таил?
В те годы радость жила в наших сердцах. Мы знали, что значит быть колонизированным народом, мы радовались свободе, первые хозяева страны, пустившиеся в удивительную авантюру. Оптимизм был самым сильным ароматом в воздухе.
