Фальшивая империя - Ш. У. Фарнсуорт

Не потому, что мой отец был бы в ярости, если бы я разрушила будущее, которое он устроил.

Не потому, что я потеряю все, что приобрела.

Не потому, что другие мои перспективы были бы сомнительными.

А потому, что я эгоистка.

Я хочу его и не хочу, чтобы он принадлежал кому-то другому.

Крю отталкивается от стены, нависая надо мной. На одну дикую, волнующую секунду мне кажется, что он собирается поцеловать меня. Заставить меня признать, что я действительно хочу, чтобы он был здесь. Вместо этого он поворачивает направо, к выходу.

— Ты уходишь?

Одна бровь раздраженно приподнимается, когда он оглядывается назад.

— Хочу воспользоваться туалетом. Это разрешено, дорогая?

Самое грубое слово в предложении — самое сладкое. Медовый шлепок. Наша игра в прозвища была забавной. Но после того, как я услышала, как он назвал меня Розой с чувством, с искренней любовью, «дорогая» звучит просто оскорбительно. Я вздыхаю, борьба покидает меня, когда слышится его горький тон. Это одна из наших многочисленных проблем: один из нас обычно настроен на спарринг.

— Ты можешь уйти, если хочешь.

Я говорю не только о ресторане, и знаю, что он понимает это, когда на его лице появляется решимость.

— Я не пасую. Хорошо это или плохо, Роза.

— Я думала, единственная клятва, которую ты давал, была для заключения сделки.

Его губы подергиваются, плохое настроение временно исчезает, как солнце, выглядывающее из-за облаков.

— Ты все еще носишь свою наклейку.

— А?

Крю делает шаг вперед и срывает с моего платья зеленую наклейку с пропуском из Версаля. Я выхватываю листок из его пальцев, прежде чем он успевает его скомкать.

Он смотрит, как я засовываю его в клатч, с непроницаемым выражением лица.

— Это нормально — заботиться, ты же знаешь.

— Знаю.

— Правда?

А потом он оставляет меня стоять и пялиться ему вслед, как на золотую рыбку.

Вы бы не догадались, что сейчас лето, судя по обледенению в этой машине. Остаток ужина с Жаком прошел гладко. Крю молчал, пока мы с Жаком обсуждали все, о чем нужно позаботиться на этой неделе.

Я надеялась, что Жак не замечал напряжения, накалявшегося между мной и Крю на протяжении всего ужина. Но когда мы прощались, он прошептал мне на ухо, что любить нелегко, ma cherie, (Моя дорогая (пер. фр.) и это заставило меня подумать, что нужно быть слепой и глухой, чтобы не заметить, что мы вели себя не как молодожены. Жак рассмеялся, увидев, с каким хмурым видом я отреагировала на его совет.

После ужина водитель отвез нас обратно в отель. Я пересекаю мраморный вестибюль, не утруждая себя ожиданием Крю. Мне нужно немного пространства. К сожалению, его длинные ноги сокращают расстояние между нами всего за несколько секунд. Золотые двери лифта медленно закрываются, запечатывая нас внутри, и мы начинаем подниматься.

Я жду, что он заговорит, но он молчит, прислонившись к блестящей металлической стене и ведя себя так, будто я не стою в полуметре от него.

Пару минут спустя мы добираемся до верхнего этажа.

— У тебя есть ключ от моей комнаты? — спрашиваю я, когда двери открываются, раздраженная тем, что мне пришлось первой нарушить молчание. Именно он регистрировал нас. Если я не хочу спать в коридоре или обыскивать его, как офицер полиции, у меня нет выбора.

Крю молча достает из кармана пластиковый прямоугольник и протягивает его мне. Я киваю в знак благодарности, прежде чем направиться к номеру, выбитому на пластике. Подношу ключ к сенсору. Он мигает зеленым, пропуская меня внутрь. Я закрываю за собой тяжелую дверь и на мгновение прислоняюсь к ней спиной. Что за день. Часть, большая часть была хорошей, и от этого сладко и горько одновременно. Я вспоминаю его раздраженную позу в машине, когда думаю о том, как мы поднимались на Эйфелеву башню бок о бок. Моя вина.

Я направляюсь вглубь шикарного люкса, сбрасывая туфли на шпильках с тяжелым вздохом, который не снимает никакого напряжения. Все мои сумки сложены в гостиной, рядом с незнакомым багажом, которого здесь быть не должно. Я оборачиваюсь в тот момент, когда дверь снова подает звуковой сигнал. Крю входит в комнату.

— Что ты здесь делаешь? Я думала, у тебя есть свой номер.

— Свободных номеров не было, — беззаботно говорит Крю, снимая пиджак и бросая его на спинку позолоченного дивана.

— Ты лжешь.

— Неужели? — он одаривает меня приводящей в бешенство ухмылкой.

— Ты не будешь спать здесь.

— Почему это? Беспокоишься, что не сможешь себя контролировать, Роза?

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки так сильно, что чувствую вкус крови.

— Я контролировала себя в течение месяца, пока мы были женаты. Так что нет, не переживаю.

Я ожидаю, что он расскажет, как громко я стонала рядом с бассейном моих родителей. Единственная причина, по которой мы не занимались сексом в ту ночь, заключалась в том, что у него не было презерватива и он думает, что я сплю с хирургом. Тереться о него не было вершиной самоконтроля. Но вместо напоминания все, что он говорит, это:

— Отлично. Тогда я не понимаю, в чем проблема.

— Ты будешь спать на диване, — черт. Я не веду переговоров. Никогда.

Торжествующая ухмылка Крю сводит с ума. Он расстегивает рубашку. Смотрит на причудливый диван в викторианском стиле, который кажется таким же мягким, как деревянная доска.

— Кровать выглядит более удобной.

— Я уверена, что это так. Если тебе нужна кровать... — еще одно предложение снять собственную чертову комнату замирает у меня на языке, когда он сбрасывает свои шорты цвета хаки и шагает к кровати в одних черных боксерах. У меня пересыхает во рту, когда он забирается на край кровати, на которой я обычно сплю.

Золотистая кожа, переливающаяся на четко очерченных мышцах, атакует мое зрение и захватывает мысли. Я пялюсь на него, а он выглядит равнодушным, забирается в кровать и переворачивается на живот. Он подкладывает под голову подушку, закрывает глаза, и все.

Никаких прикосновений. Никаких поддразниваний. Никаких насмешек. Никаких разговоров.

Мы выглядим как семейная пара, прожившая пятьдесят лет вместе. Мы не влюбленные, которые дорожат каждым мгновением, которое разделяют. Мы смирились со времем, проведенном вместе, которое стало рутиной.

Я совершенно не в себе, но, если я буду протестовать еще больше, это, по сути, будет признанием