Ренни - Джессика Гаджиала
— Это была чушь собачья, Ренни. Я не хотела устраивать сцену перед Мейз и новыми парнями, но никогда, блядь, больше не пытайся меня так проверять. Я все понимаю. Я не вся в солнечном свете и розах, и я не сижу часами и не играю в Барби с Феррин или не смотрю мультфильмы с Малкольмом, Сетом и Фэллоном. Я понимаю, что я не Сьюзи, долбаная домохозяйка. Но это не значит, что со мной что-то не так, и это не значит, что ты можешь пытаться заставить меня быть тем, кем я не являюсь.
— Мина, я не понимал, что проверяю тебя, пока Мейз не указала мне на это, — сказал я, качая головой. — Рукой гребаного Бога. Я даже не думал, что это был пиздец. Я не говорю, что это нормально, что я не видел, что это правильно, но я спрашиваю, можешь ли ты понять, что я не осознавал.
Ее палец перестал тыкать мою грудь, когда она сделала глубокий вдох. — Я люблю детей.
— Хорошо, — сказал я, пожимая плечами. — И если нет, тоже хорошо.
— Они мне нравятся, — повторила она почти с отчаянием. — Они просто…
— Они пугают тебя до чертиков, — добавил я, слегка улыбнувшись.
При этих словах ее плечи опустились, она выдохнула. — Да, — сказала она, кивая с облегчением, что ей не нужно было этого говорить.
— Потому что у них нет скрытых намерений, и у них нет мотиваторов, которые ты можешь выделить и использовать для прогнозирования их поведения.
— Должно быть, это ужасно — быть родителем, — сказала она, качая головой. — Ты получаешь их, которых ты сделал, или которых ты усыновил, или что-то еще, и они… как чистый лист. В них нет ничего, кроме основных человеческих побуждений и только двух врожденных страхов, падения и громких звуков. Вот и все. Вот и все, что они собой представляют. Мы превращаем их в тех, кем они становятся. Каждое наше слово, каждое слово, которое мы говорим, каждый наш взгляд, каждое прикосновение, которое мы им предлагаем, и все, что мы делаем как личность… это формирует их. Это… это так безумно, что кто-то берет это на себя. Я имею в виду, это ужасно оказаться виноватым, если они вырастут маленькими психопатическими нарциссами или всесторонне развитыми личностями. И ни у кого на самом деле нет всех ответов, чтобы сказать, как их правильно воспитать. Ты так легко можешь все испортить. Не улыбайся мне, как будто я веду себя глупо, — сказала она, скрестив руки на груди и прищурившись.
— Это не глупо. На самом деле, это чертовски обидно, что люди не учитывают эти вещи.
— Тогда почему ты так улыбаешься? — спросила она, все еще настороженно.
— Потому что, я должен быть честен сейчас, тыковка, ты самая милая, блядь, когда у тебя почти паническая атака из-за чего-то, что даже не является фактором в твоей жизни.
— Ну, — сказала она, явно сбитая с толку, — ты сам заговорил об этом.
— И ты отдала мне частичку себя без того, чтобы мне пришлось вытягивать это из тебя, — сказал я, отталкиваясь от двери и двигаясь к ней.
— Что ты делаешь? — спросила она, сдвинув брови, отступая, когда я приблизился.
— Знаешь, что такое лучшая еда? — спросил я, когда она рухнула на кровать и больше не могла отступать. — Поздний завтрак. И я чертовски проголодался.
— Ренни, — попыталась возразить она, — мы должны наблюдать за…
— Ребята Ло присматривают и следят за тем, чтобы щенки не грызли мебель.
— Ну, мы действительно должны быть…
Остальная часть ее предложения оборвалась, когда я наклонился и зажал руку между ее бедер, отчего у нее перехватило дыхание.
— Что нам действительно нужно сделать? — спросил я, слегка ухмыляясь, когда мой палец прижался к ее клитору, а ее голова слегка откинулась назад.
— Я, ах, — начала она, качая головой. — Я не помню.
— Ну, тогда это не может быть таким важным, верно? — спросил я, моя рука скользнула вверх, чтобы расстегнуть ее пуговицу и молнию, затем вниз в ее трусики, поглаживая ее и без того скользкую плоть и находя маленький набухший бутон ее клитора и двигаясь по нему кругами.
— Верно, — согласилась она, ее руки легли на мои плечи и сильно впились в них.
— И ты бы не стала удерживать мужчину от еды из-за какого-то незначительного дерьма, не так ли? — спросил я, когда мой средний палец скользнул вниз по ее киске и надавил внутрь, в то время как мой большой палец продолжал работать с ее клитором. Все ее тело содрогнулось, и она издала низкий стон, который, клянусь, я почувствовал в своем члене.
Она дважды открыла рот и снова закрыла его, прежде чем, наконец, произнесла эти слова. — Нет, я бы этого не сделала.
— Я так и думал, — согласился я, вытаскивая свой палец из нее, а затем, прежде чем она смогла даже возразить, протянул руку и потянул джинсы и трусики с ее ног. Затем, прежде чем она успела сделать еще один вдох, мои руки вжались в ее плечи и заставили ее лечь назад на матрас, приземлившись с отскоком, когда я схватил ее джинсы и трусики, стащил их с ее ног и опустился на край кровати.
Мои пальцы скользнули вверх по мягкой коже ее икр, продвинулись внутрь к ее коленям и широко прижали ее ноги к матрасу, открывая мне прекрасный вид на ее сладкую, влажную киску.
Я не был одним из парней, которые ели киску, потому что хотели, чтобы девушка сосала член. Это не было ни обязательством, ни обменом. Это было не то, что я делал, чтобы получить что-то еще, чего я хотел больше.
Нет.
Я был одним из тех парней, которым просто искренне нравилось есть киску.
Особенно когда упомянутая киска была на вкус слаще любого гребаного фрукта, который я когда-либо пробовал в своей жизни. Мина, да, на вкус она была как гребаное лакомство. И я хотел полакомиться ею, насытиться и в процессе почувствовать, как она извивается подо мной, хнычет, стонет и кричит, как ее пальцы тянут меня за волосы или царапают кровавые отметины на моей спине.
Поэтому я поцеловал ее внутреннюю часть бедра и втянул ее сладкий маленький клитор в рот, втягивая его пульсирующими движениями, пока ее дыхание не стало прерывистым, пока ее бедра не начали подниматься и умолять об удовлетворении, пока она больше не могла сдерживать звуки и не начала беспомощно стонать, зная, что каждая капля ее удовольствия была в моей чертовой власти.
Если у мужчины были четкие приоритеты, это
