Марина Маслова - Спляшем, Бетси, спляшем!
— Знаешь, мне приходит на память в связи с этим одна книга, там говорится, что если боги одаривают человека сердцем и душой, способной тонко чувствовать, то это кроме огромного счастья любви дает еще и чувствительную совесть.
— Это Олдингтон, да? «Все люди — враги». В юности я плакала над ней. Твои слова лестны для меня. Спасибо.
Все пять дней в Фернгрине мы гуляем по парку и окрестным холмам, разговариваем, осматриваем деревню со старинной приходской церковью и, чтобы утолить любопытство жителей, устраиваем чаепитие. Я, несмотря на возражения миссис Марш, пришла на кухню и испекла несколько кексов и бисквитов. Заварить чай миссис Марш мне не дала, свято веря, что чай пьют только в Англии, и я, конечно, понятия не имею, как его заварить. Надо сказать, что мои бисквиты имели большой успех. Среди присутствующих была очень милая пара — учительница местной школы с мужем, приятное впечатление произвел на меня пожилой приходской священник, и совсем уж подарком оказалось присутствие его племянника, профессора истории из Оксфорда, гостившего у дяди. Он узнал от Алекса, что я автор «Жемчужного ожерелья» и «Их взгляда на любовь», и все время сводил разговор к книгам, которые его заинтересовали. Когда же учительница миссис Вильямс услышала от него имя Лиза Ферри, она стала восторженно хвалить мой роман, не подозревая, что его написала я. Алекс, смеясь, представил меня еще раз:
— Лиза Ферри три дня назад стала Элизабет Ферндейл, чем я очень горжусь: в нашем роду, кроме неудавшегося композитора, творческих людей не было, а таких талантливых, как леди Элизабет — подавно!
— Ах, не слушайте его, миссис Вильямс, я всего лишь филолог, пишу я, когда не имею возможности заниматься непосредственно своим делом. Мои статьи по французской литературе читает только узкий круг специалистов.
— Но вам нужно писать романы! — тут же возразила миссис Вильямс, — У вас талант писательницы! Хотя я теперь с удовольствием прочитаю и другие ваши книги.
— Спасибо, мне очень лестно ваше мнение.
Интересно, что еще они будут теперь обо мне говорить?
Возвращаясь в город, Алекс спрашивает, что я решила насчет летнего отпуска в Фернгрин.
— Алекс, если это не нарушит твои планы, то это доставило бы мне удовольствие, хотя, боюсь, что с миссис Марш мы никогда не уживемся, она меня не любит.
— Ты должна ее понять, она почти двадцать лет жила с Анной и любила ее. Мы ведь раньше большую часть года проводили в Фернгрин, поэтому я последнее время бывал тут только в годовщину смерти, они похоронены на приходском кладбище. Мне было страшно жить в этом доме.
— Может и теперь тебе будет тяжело?
— Нет, я спокойно спал ночами, я теперь не так одинок…
А я подумала, можно ли говорить о спокойном сне человеку, ждущему смерть. Какая у него сила воли!
— Алекс, — тихо спросила я, — А может случиться, что диагноз неверен, или ты просто выздоровеешь?
— Нет, девочка моя, я уже чувствую, что это близко.
— Мне очень жаль, — я взяла его руку и прижалась к ней щекой.
Он потрепал меня по волосам и опять положил руку на руль. Подъехав к моему дому, Алекс спрашивает:
— Ты готова уехать дней через пять? И еще, зачем тебе три месяца оплачивать квартиру? Откажись сейчас от нее, а потом, когда мы вернемся, можно найти другую, все равно скоро нужна будет более просторная.
Я киваю головой: — Если ты позволишь пока привезти к тебе книги и картины, то пожалуй, я прерву аренду.
Вечером, устроившись на диване с книжкой, я начинаю размышлять, что я буду делать три месяца в деревне. Нужно взять книги и работать, можно продолжить тему французской поэзии. Я задумываюсь, о чем бы мне хотелось написать, вспоминаю, как писала книгу «Их взгляд на любовь», насколько мне казалась, за редкими исключениями, предвзятой точка зрения мужчин на женщину и ее любовь. И я вдруг понимаю, что больше всего мне хотелось бы написать о своем видении мужчины и его любви. Я бы написала о Сергее, и об Иве с его безумным ревнивым чувством, и конечно о Коле — с восторгом и благоговением, преклоняясь перед его невероятной любовью, и еще — мне очень хочется написать об Алексе. Так что, пожалуй, я не возьму с собой много книг, только для развлечения. Отправив Коле письмо с описанием происшедшего, я собрала вещи, попрощалась с Сарой, заручилась обещанием, что она приедет навестить меня, и мы отправились в Фернгрин.
Дни потекли медленной чредой, жизнь наша была размеренной. Я писала с утра до обеда, потом делала перерыв и мы гуляли. Поработав еще часа два и выпив чаю, мы снова отправлялись бродить по окрестностям, а вечером сидели в гостиной, разговаривая. Чаще всего я просила Алекса поиграть. Иногда он играл свои композиции и они мне очень нравились. Я спросила, почему он сейчас не пишет музыки, и Алекс признался, что бросил это занятие после смерти жены.
— Знаешь, я словно оглох, я не слышу больше музыку внутри себя. Анна была для меня как наркотик, она возбуждала во мне творческие порывы.
— Я слышала, что она была эксцентрична. Расскажи о ней, если тебе не трудно.
— Эксцентричной ее мог считать только истинный англичанин, она действительно не вписывалась в общепринятые представления. Она была как пузырьки в шампанском — весела и подвижна, и «ударяла в нос», если ты понимаешь, что я хочу сказать.
— Да, — засмеялась я, — отличная характеристика. Она была тебе необходима, потому что способна была тебя расшевелить и вы дополняли друг друга.
— Ты права. Без нее я потерял смысл жизни.
Алекс рассказывает мне о жене, об их жизни, разные смешные эпизоды. О дочери он не говорит никогда, и я не спрашиваю. Мне кажется, что эта потеря для него еще более страшная. В доме нет ни одной их фотографии. Однажды я, набравшись храбрости, спрашиваю миссис Марш:
— Я уверена, что у вас храниться хоть одна фотография мисс Ферндейл. Не могли бы вы показать, как она выглядела?
Миссис Марш смотрит на меня таким же колючим взглядом, но потом приносит мне две фотографии. На одной Алекс, совсем молодой и очень обаятельный, стоит у пруда с девочкой лет шести, которая хохочет, показывая смешные молочные зубы с дырками на месте выпавших. На другой — о, на другой прелестная юная девушка с темно-каштановыми волосами и выражением, словно она еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Я сразу вспоминаю слова Алекса о пузырьках шампанского и в памяти всплывают строки из любимых стихов Цветаевой:
Застынет все, что пело и боролось,Сияло и рвалось:И зелень глаз моих, и нежный голос…
— О-о-о, — только и могу выговорить я сквозь подступившие слезы, — Иногда я сомневаюсь, есть ли Бог на небе, правда, миссис Марш?
