Маша Царева - Москва силиконовая
Какая пошлятина. Зевнув, я переключила на другой канал – после водевильных криков участников ток-шоу новостной канал показался сосудом с блаженной тишиной, несмотря даже на то, что показывали сюжет об израильско-ливанском конфликте.
Вот тогда я и услышала этот звук.
Как будто бы в соседней комнате кто-то шарики надувал, на последнем дыхании, с жалобным свистом резко втягивая в измученные легкие воздух. Я насторожилась – Челси дома быть не могло, она говорила о какой-то репетиции. Да и вообще, за те месяцы, что мы жили вместе, она считаные разы оставалась дома по вечерам.
Забыла закрыть форточку? Забыла выключить компьютер? Затащила домой какого-нибудь деграданта и соблазняет его на моем льняном постельном белье?
На всякий случай вооружившись зубчатым хлебным ножом, я на цыпочках подкралась к двери и тихонько ее приоткрыла.
То, что я увидела, было еще более неожиданно, чем просочившийся через форточку серийный убийца или разнузданный петтинг моей сестры с кем-нибудь патлатым, непромытым, татуированным и прыщавым.
Челси была в комнате одна.
И она плакала.
Пла-ка-ла.
Сидела на корточках в углу, закрыв чумазыми ладошками лицо, и плечи ее истерически вздрагивали.
Я в нерешительности остановилась на пороге. С одной стороны, она была четырнадцатилетней девчонкой и моей единокровной сестрой, с другой – я привыкла считать ее работающим от текилы gold биороботом, которому из человеческих чувств свойственны только зависть, жадность и моральный садизм.
Тихо отступить назад и прикрыть за собой дверь? Заговорить с ней? Налить чертовой текилы?
Но я не успела продумать тактику общения со сломавшимся биороботом, она подняла голову и увидела меня.
А я в свою очередь вдруг увидела, что у нее были светлые брови и ресницы.
Каждое утро она тратила минимум сорок минут на свой душераздирающий готический макияж, в то время как природа слепила ее беззащитной, нимфеточной, мягкой, нарисовала ее в пастельных тонах.
– Что надо? – хмуро сдвинув брови, поинтересовался биоробот.
– Я… Что-то случилось? – я все-таки решила войти.
– Не твое дело, – ее голос, обычно крепкий, низкий, треснул, точно перезревший фрукт, и хамство не звучало убедительно.
– Что-то в школе? Кстати, я там сегодня была. Говорила с Эдуардом Николаевичем.
Мои слова произвели эффект удара наотмашь, она дернулась, встрепенулась, посмотрела на меня испуганно и даже перестала плакать.
– Что ты ему сказала? – Ее лицо посерело. – Что наговорила?
– В следующий раз будешь более предусмотрительной. Если бы ты не была такой вульгарной, меня не вызвали бы в школу.
– Блин, да что вы все понимаете?! – Она подскочила как от удара электрического тока. – Что вы знаете обо мне?! Что у тебя, что у Эммы одно на уме!! Старые никчемные кошелки! Вам даже не приходит голову, что он старше меня хрен на сколько лет!
– Звучит довольно жалко, – покачала головой я. – И потом, Федор, мой Федор, тоже был старше тебя хрен на сколько лет.
– Какая ты тупая, – простонала она, сжимая ладонями виски. – Боже, нас родили одни и те же люди, ну почему ты получилась такая тупая!
На этот раз она не хотела вывести меня из себя демонстративным гопаком на моих больных мозолях, я разглядела в ее побледневшем лице что-то новое, это была настоящая тихая истерика.
– Что ж… Зато вся семейная красота досталась мне, – осторожно пошутила я. – Так что все по-честному.
Челси опустилась в кресло и бездумно уставилась в окно.
– Даш… Ты неплохая баба, но как будто бы выросла в оранжерее, – сказала она после паузы. – Твой Федор… Впрочем, я тебе говорила сто раз… Он был просто… просто настоящим козлом в самом худшем смысле этого слова! Он тебе изменял.
– Да что ты говоришь? Тебе-то откуда знать?
– А я его застала, – невозмутимо объяснила Челси. – Ты же мне сама показывала винную галерею, в которой он работал. И вот однажды я привела туда одного своего друга, нам надо было купить в подарок вина. И вот мы вошли, а там был он. И какая-то мелкая бабенка в пошлых кудельках. Они целовались. Думали, что посетителей нет, никто не видит. Мы тихонько вышли. И тогда я начала за ним наблюдать.
– Почему же мне ничего не сказала?
– Потому что ты бы подумала, я вру, чтобы тебе насолить. Я начала за ним наблюдать и засекла еще четверых. А ты была как слепая. Готова была к нему переселиться, я же видела.
– Вообще-то я никогда не собиралась…
– Ну передо мной ты не отчитывалась, – перебила Челси. – И я решила хоть как-то тебя отблагодарить. Спасти тебя от морального урода, чудовища.
– Хорошая благодарность, – рассмеялась я. – Затащить в постель моего мужчину.
– Это было наглядное доказательство. Если он опустился до такого, то представь, в какой ад он превратил бы твою жизнь. Он не мог дать тебе ничего, кроме венерических инфекций.
– Но я бы никогда не связала с ним свою жизнь. Я всегда знала, что это не мой мужчина.
– Тогда что переживать? Ну ладно, ладно, прости меня, – она окончательно успокоилась.
– Почему же ты плакала?
– Я… Мне звонила мама, – неохотно призналась она. – Она сказала, ты против моей музыкальной карьеры. И потребовала прислать обратно бумаги, она больше не хочет давать согласие. Почему у меня в жизни все так? Так по-дурацки? Почему я всегда сама, всегда одна?
– Постой, постой, – ошарашенно присела на пол рядом с ней.
– Всем на меня наплевать, – твердила она. – Родители меня ненавидят, учителя ненавидят, ты ненавидишь.
– Челси, да что ты несешь?! Ты выпила, что ли? Что это значит, я тебя ненавижу?! – прикрикнула я. – А сама-то ты как себя ведешь?
Она подняла на меня красные глаза и кривовато усмехнулась.
– А может быть, я, как говорил Билл, реагирую. Да что ты вообще обо мне знаешь?
– А ты расскажи, – неожиданно для меня самой вырвалось у меня. – Мы живем вместе больше полугода и даже ни разу не поговорили как следует. Понимаю, у тебя подростковый максимализм, гормональные бури, ну и так далее. Но ни одного разу… Это уже перебор.
– Хочешь сказать, тебе интересно меня послушать? – прищурилась она.
– Хочешь сказать, ты это все искренне? Или снова какая-то игра с целью моего морального унижения? – в тон ей ответила я.
* * *Это было так странно. Мы словно стали персонажами фильма Вуди Алена, где абсурд – естественная форма существования. Позавчера я была готова подкрасться к ней среди ночи и вылить на ее растрепанную голову тюбик клея «Момент», и вот теперь мы разливаем розовое вино по бабушкиным хрустальным бокалам, и Челси деловито нарезает рокфор, а я мою виноград и пытаюсь найти диск Эрики Баду.
Мы зажгли ароматическую свечу, плотнее задернули шторы, и Челси выудила из-под кровати ополовиненную бутыль темного рома, а я деликатно сделала вид, что это нормально – иметь алкогольную заначку в неполные пятнадцать лет. Волшебный хрустальный мост, наметившийся между нами, был до того хрупким и почти неосязаемым, что любое грубое слово, раздражающая нотация, неуместная грубая шутка могли вдребезги его разбить, и он никогда не появился бы вновь.
