Салли Боумен - Тайна Ребекки
А потом снова повернулся к домику, где прошло наше первое лето с Мэй и Эдвином. Тогда меня ужасно мучил вопрос о моем рождении. Мальчик из сиротского дома заявил, что мой отец был нищим, а моя мать зачала меня в пьяном виде, и я был ей не нужен. Я поверил ему – и это стало частью меня, и даже по сей день заноза, засевшая очень глубоко, так и осталась, хотя я уже перестал задумываться о том, кем были мои родители. «Это ложь! – заявила мне Мэй, когда я признался ей в маленькой комнате, которая стала моей спальней. – Наглая ложь и выдумка! Тогда почему же она плакала, когда отдавала тебя в приют? Настоятельница рассказывала мне, как она рыдала. Кем бы ни была твоя несчастная мать, она очень любила тебя. Так же, как и я».
Это тоже была ложь, но ложь во спасение моей души. Мэй никогда не обсуждала этот вопрос с настоятельницей, поскольку та настоятельница и в глаза не видела моей матери. Тем не менее это тоже стало частью меня самого. Остановившись под окном, в которое заглядывали ветки ивы, я подумал, что Мэй оставила мне богатое наследство, в котором я так нуждался в тот период.
Я мог выискивать все, что относилось к жизни Бена и Люси, но в моих собственных бланках графы о родителях оставались незаполненными, и можно было вписать только одно слово: «неизвестно», где обычно писали имена отца и матери. И, как все незаконнорожденные дети, я носил это клеймо. Вот почему я так дотошно пытался установить истину в истории, которая не имела ко мне отношения. Профессия историка, которую я выбрал, давала мне такую возможность.
Вернувшись в Керрит, я позвонил Элли, и договорился о встрече. Полковник Джулиан после дня отдыха немного приободрился, чего я не мог сказать о себе. Он, конечно, вполне мог угадать, что я немного не в себе, но со свойственным ему тактом не стал расспрашивать меня о причинах.
Я прошел в его кабинет. Пес, так тонко угадывавший настроение хозяина, теперь, казалось, пытался понять, что со мной: положил громадную голову ко мне на колени и даже лизнул руку. Мне нравилось, что он оказывает мне внимание.
Мы заговорили про Джека Фейвела, поскольку полковник решил подготовить меня к беседе с этим прохиндеем. А потом я поведал ему про домик и про венок из азалий. Это почему-то вызвало у него сначала растерянность, а потом он принялся размышлять вслух и пришел к выводу, что все это дело рук того человека, которого он увидел в окне. И что полученный им конверт тоже как-то с этим связан. Но тотчас засомневался.
– Фейвел мог прислать конверт, – покачав головой, сказал полковник. – Могу представить, как он это делает для того, чтобы огорчить меня. Даже через двадцать лет после случившегося. Но он бы никогда не оставил венка из азалий. Никогда!
Мы оба считали, что конверт мог быть делом рук Фейвела. Либо Ребекка, либо миссис Дэнверс могли отдать ему эту тетрадь. Но мне казалось, – после того, как я узнал, что он настаивал на любовной связи с Ребеккой, – что и оставить венок как знак любви Фейвел тоже мог. И мне было непонятно, почему полковник столь решительно отвергает такую возможность, даже не дав себе труда задуматься.
– Подождите, пока не встретитесь с ним, Грей. И тогда сами поймете. Но уверяю вас – это невозможно.
Он даже решился пригласить дочь, чего никогда не делал, чтобы она высказала свое мнение. Элли выслушала мой рассказ, задумалась, а потом проговорила:
– Нет, Фейвел не мог оставить венка.
Полковник был доволен, что дочь пришла к такому же выводу, что и он, но я опять не поверил. Элли видела Фейвела всего лишь один раз, когда ей было десять лет, на большом приеме в Мэндерли, на который кузен Ребекки заявился без приглашения. Почему же тогда она почти без колебаний отрицала его причастность? И еще мне показалось, что Элли не верила, будто Фейвел послал конверт.
Они оба предлагали мне остаться поужинать с ними, но я отказался. Хотелось написать отчет о случившемся за день, пока все детали были еще свежи в моей памяти. Но еще и потому, что знал: сегодня из меня получится плохой собеседник. Полковник спросил меня, как я намереваюсь добираться до станции, и, когда узнал, что я собираюсь ехать автобусом, предложил дочери подвезти меня.
– Я заеду за вами в семь утра, – кивнула Элли и вышла меня проводить.
Я искоса смотрел на нее, и меня снова охватило странное волнение. Мне она казалась загадочной, как принцесса в замке. Захотелось сказать что-то заключительное, но я никак не мог понять, в каких именно выражениях.
– Этот венок из азалий… – проговорила после паузы Элли. – Почему-то никому из нас не пришла в голову мысль, что его могла сплести женщина. Вы думали об этом?
Нет. Мне это не приходило в голову. Элли попрощалась и вернулась в дом. У меня создалось впечатление, что она была уверена: такая мысль не придет мне в голову. И это тоже огорчило меня. Если бы Мэй была здесь, она бы прочитала мне лекцию о женской интуиции.
Но сейчас мне хотелось выбросить все это из головы. Надо было уложить вещи. И, слава богу, в Лондоне меня ждала моя одежда, и я мог на время забыть про костюмы мистера Грея.
15
17 апреля, понедельник. Поезд пришел вовремя, но поездка, казалось, длилась целую вечность. Вагоны для некурящих были переполнены, и мне пришлось сесть в вагоне, где курили трубку и где одна из женщин всю дорогу до Лондона ела сандвичи и сыр. Мне не удалось позавтракать, поэтому я успел изрядно проголодаться, но не осмеливался пойти в вагон-ресторан, потому что отвратительная, назойливая Марджори Лейн, женщина, которую я не выносил, села на этот же поезд, и мы могли столкнуться с ней. Я надеялся, что нам удалось пройти незамеченными на станции, и молил бога, чтобы она не заметила ни меня, ни Элли в зале ожидания.
Но на вокзале в Паддингтоне эта дама все же набросилась на меня.
– Мистер Грей! – воскликнула она. – Я так и подумала, что это были вы. Я даже помахала вам, но вы так были заняты разговором с Элли… Я приехала сюда на день или два, чтобы сделать кое-какие покупки. Мы с вами вместе наймем такси? Вам куда?
– Мне рядом. Я доеду подземкой, – ответил я, быть может, несколько резче, чем это позволяли приличия.
Но мне и в самом деле было рукой подать. Через две остановки – Бейкер-стрит, потом небольшой переход через Риджент-парк, и через двадцать минут я оказался на месте, в своей комнате с видом на парк. Вишневые деревья уже зацвели, на траве лежали белые лепестки.
В первый раз Ник привел меня сюда, чтобы познакомить с родителями. И мне тогда показалось, что это самый красивый домик из всех, когда-либо виденных мною. Это было еще до войны, и с тех пор многое переменилось. Но я по-прежнему оставался при том же мнении. Мое сердце дрогнуло, когда я увидел знакомые стены и окна. Несмотря ни на что, мои воспоминания о доме Осмондов, в отличие от Ника, окрашивались в розовые тона. Это счастливейшее время моей жизни.
