Оливия Уэдсли - Несмотря ни на что
— Какой абсурд! — пробормотал Джон вспыхнув.
— Тем не менее, это так. Никто никогда не остается безнаказанным, мой милый мальчик. И напрасно ты так сильно беспокоишься, как бы мы с Ирэн не увильнули от расплаты!
Джон поднялся и машинально стал смотреть в окно.
— Тут такая дьявольская путаница, — сказал он не оборачиваясь. — Жизнь ваша и ее в разлуке, потом вместе… моя жизнь за последние полгода…
— А все дело в том, что тебя не приучили платить свои долги. В этом твоя беда.
Джон медленно обернулся. Они скрестили взгляды.
— Я так и думал, что рано или поздно увижу это молчаливое признание, — сказал мягко Вэнрайль. — Жаль, что так поздно, потому что мы давно могли быть добрыми друзьями.
Джон вернулся в Лондон более уравновешенным, почти примиренным.
На подзеркальнике в передней лежала целая груда приглашений.
Отвратительное чувство «отрезанности» от людей исчезло. Он стал менее замкнут, менее эгоцентричен.
Старый Лондон словно помолодел. На улицах и в парках смеялась весна. Деревья были усыпаны светло-зелеными почками, трава тянулась вверх не по дням, а по часам.
Джону вспомнился первый вечер в Лондоне, почти год назад, в доме Чипа. Его потянуло к Чипу. Быстро взбежал он по лестнице. Чип вышел навстречу здороваясь.
Они обедали вместе в первый раз за много недель. Чип не был из числа тех, кто с некоторого времени составлял общество Джона. Но казалось, что снова возможна между ними прежняя близость. Джон рассказал о Вэнрайле, о матери.
— Это тип настоящего мужчины: энергичный, дельный, — сказал он, описывая Вэнрайля. — Я почти гордился им. Господи, какая у нас всех мешанина внутри, Чип, не правда ли? Я, например, не стал бы ни за что носить его имя сейчас, я бы отказался от этого, — а между тем не могу ему простить, что он предоставил мне оставаться его незаконным сыном. Он проявил черт знает какое любопытство ко всем моим делам, но очень хорошо это у него выходило. И, во всяком случае, маму он просто обожает.
— Невелика заслуга! — вставил Чип. — Если это его главное достоинство, то он уж не такой герой, каким ты его изображаешь.
Он встал, чтобы зажечь папиросу, и сказал, держа наготове спичку:
— Я собираюсь к миссис Сэвернейк. Пойдешь со мной?
— Так она уже здесь? А я и не знал. Буду очень рад опять увидеть ее.
Чип стоял к нему спиной — и все же Джона что-то как будто осенило.
— Чип…
Чип обернулся.
— Что?
Джон мысленно обругал себя дураком.
— Ничего. Я хотел спросить, давно ли миссис Сэвернейк в Лондоне?
— Три недели с лишним.
— Ты часто встречался с нею?
— Так часто, как только мог.
— Вот уж до чего дошло? — засмеялся Джон.
У Чипа лицо стало темно-кирпичного цвета.
— Да, вот до чего дошло, — повторил он серьезно.
Джон сказал себе: «О Боже!» Это было так забавно, просто ошеломительно. Мэйнс, а теперь и Чип…
Чип — влюблен! Чип — в роли женатого человека! Он задумчиво рассматривал приятеля.
Он почувствовал, что ему ужасно хочется всмотреться в миссис Сэвернейк тоже, увидеть ее в этом новом освещении.
Чип вдруг подвинулся к нему.
— Разумеется, она обо мне и не думает, я на это не претендую. В нее влюблено множество мужчин, и мне это известно. Мэйнс, Леопольд Маркс, другие, которых я встречаю у нее. Но она так приветлива. Выказывает мне дружеские чувства. Я не думал ничего тебе говорить, да и говорить-то нечего, но ты как-то сразу догадался… Она ведь и тебе тоже нравилась, не правда ли, вы были приятелями?
Эти слова напомнили Джону один дождливый вечер, комнату, освещенную лишь пламенем в камине, беседу с миссис Сэвернейк.
— Надеюсь, что она ко мне расположена, — сказал он рассеянно, погруженный в воспоминания.
— Она постоянно расспрашивает меня о тебе очень участливо, — заметил Чип.
Они вышли вместе. Улицы казались таинственно красивыми в мягком освещении весеннего вечера. Из окон какого-то дома вырывались звуки музыки, шаги бродивших при лунном свете парочек четко звучали на недавно политых тротуарах. Вдали мерцали огни в парке.
— Ничего нет лучше ночи, — промолвил вдруг Чип. — Я, верно, кажусь тебе дураком после того, как изрек то, что всем известно и что считает своим долгом сказать каждый поэт. Но иногда как-то особенно чувствуешь правду этих слов… Знаешь… по-моему, к ночи очень подходит слово «целительная». Вот такая ночь, как сегодня, с луной, и с бегущими мимо облаками, и ветерком… И сознание, что сотни, тысячи людей чувствуют эту красоту так же, как и ты — вот это все вместе и есть нечто «целительное». Оно исцеляет от всяких раздражающих мелочей дня, и, когда душа отдохнет от них, начинаешь понимать, что есть вещи поважнее.
Джон слушал и изумлялся.
Чип, необщительный Чип, с суконным языком изливался вдруг, забыв обычную сдержанность. Видно, уж очень сильно его разобрало.
Но Чип вдруг резко переменил тему.
— Я получил, благодаря миссис Сэвернейк, приглашение в сельскохозяйственную комиссию, которая организуется при губернском совещании. Я, конечно, принял его. Придется часто разъезжать, и это будет отнимать много времени. Но я все-таки очень доволен. А ты что думаешь об этой затее?
— Отличная идея. И им будут нужны такие люди, как ты, которым не нужно платить и которые могут посвятить делу все свое время. Поздравляю, старина!
— Это все устроила миссис Сэвернейк. Она мне подала мысль предложить свои услуги и затем, без моего ведома, переговорила с сэром Джорджем Вимсом. Он очень мило отнесся ко мне.
— Итак, ты становишься общественным деятелем! — сказал посмеиваясь Джон.
Но он заинтересовался этим больше, чем желал показать, и по ассоциации снова задумался о миссис Сэвернейк.
Две минуты спустя они с Чипом подымались по лестнице ее дома.
Она встретила их в первой гостиной, где было уже порядочно народу. Джон с одного взгляда заметил, что среди гостей много людей с именами. Впервые видел он миссис Сэвернейк в роли хозяйки многолюдного салона и немного оробел, хотя она встретила его с милой сердечностью.
Он стоял неподалеку от нее, разговаривая с теми, кого знал, но не покидая своего удобного наблюдательного пункта.
А наблюдал он все время за миссис Сэвернейк. Он видел в ней то женщину, любимую Чипом, то женщину, пользующуюся большим влиянием в обществе, то, наконец, просто очаровательную знакомую даму.
Ему нравился ее туалет, строго обдуманный, вся она — от темных волнистых волос до прелестно обутых ножек. Глядя на ее профиль, он решил, что у нее наполовину восточный, пожалуй, египетский тип, наполовину же — тип «прекрасной маркизы». Изящно вырезанные ноздри, короткая верхняя губа, округленный подбородок принадлежали француженке. А прямые строгие черные брови и тяжелые веки напоминали восточных женщин.
