Людмила Белякова - Быть любимой
— Вы уже, наверное, четвертая или пятая, кто собирался за мной записывать… Но дело-то вот в чем — мало кто может извлечь выгоду из моего ума, кроме меня самой. Хотя желающих всегда достаточно… Так что с ремонтом диктофона можно повременить.
Диктофон отделу когда-то подарил сам Алексашин, но работал он плохо и застревал в самый ответственный момент, и Свете пришлось отказаться от мысли составлять отчеты по переговорам с записи и вернуться к практике делать пометки, что было ужасно нудно.
— Нет, вы должны мне сказать, когда вы уходите!
— Когда мне надо, тогда и уйду. Или вам не терпится объясниться с Пал Никанорычем по поводу сплетен о его сексуальных подвигах? Это будет последним пунктом моей программы пребывания в этой фирме.
— Какая вы наглая!
— С битой мордой не хожу.
— Что?! Немедленно извинитесь!
— За что?
— За то, что вы так сказали!
— Но я действительно не хожу с битой мордой. Это факт моей биографии, и я могу повторять это сколько хочу. Вот выйду сейчас на ближайший перекресток и стану кричать: «Я не хожу с битой мордой!! Я не хожу с битой мордой!» — кто мне запретит? Могу повторить это и в кабинете у Пеструха — не желаете?
— Вы людей ненавидите!
— Я отношусь к людям нор-маль-но. Я помогаю на улицах старушкам, сдаю кровь для больных, я решаю задачки для чужих детей и шью им костюмы к школьным вечерам — что, этого недостаточно?..
Света не знала, что ответить. Задачки и костюмы — это было бестактное напоминание о Светиных дочках, которым часто помогала Чернова.
— И главное — я не пишу на людей доносов. Господь за это наказать может — он ведь тоже от доносчика пострадал, от Иуды. Не слыхали? Я в канцелярию. Опять ваша любимая Петрова будет спрашивать, чем кто здесь занят… И что ей такое ответить, чтоб она поверила?
Чернова вышла. А Света осталась в расстроенных чувствах. Опять Чернова оскорбила ее по-всякому, напомнила о ее унижениях, несчастьях и опрометчивых словах и поступках! И сделала это при чуть ли не плачущей Машутке!
А почему она опять заговорила о доносах? Света утром опоздала на час — вовремя не собралась, и Толька, обматерив ее по-черному при детях, уехал один. Света добиралась на перекладных лишних сорок минут и влетела в офис уже в половине одиннадцатого. Так что Чернова блаженствовала без нее в офисе три с лишним часа. Может, ее уже вызывали по поводу того файла?
Света, говоря с Воробышком, сама поражалась тому, как звонко, убедительно звучит ее голосок, рассказывавший первому заму о шпионских поползновениях Черновой, торговавшей секретами фирмы направо и налево, и за очень-очень хорошие доллары.
Воробьев не задался вопросом, какие такие у переводчика могут быть секреты и как это допустило начальство — и Света, и он сам, — но, в конце концов, ворованной дискетой не погнушался, не поинтересовался даже, откуда она у Светы, напротив, сразу озаботился этими чертежами и графиками и стал куда-то звонить по местному — она услыхала это, выходя из его кабинета. Может, уже что-то закрутилось, поэтому-то Чернова и нервничает? Вот бы было хорошо…
Но как же Свете все-таки повезло с мужиками-начальниками, Пеструшками-Воробышками! Не то что с мужьями или возлюбленными! Ни тот ни другой даже не задумались, почему это вдруг Чернова так вышла из фавора, разучилась работать и стала шпионить! Просто бросились на нее, заходясь в визгливом лае, как цепные шарики-бобики, стоило хитренькой Светочке слегка присвистнуть!..
Света представила Чернову в тюремной телогрейке, идущей промозглым утром копать мерзлую землю под присмотром конвоиров и злющих овчарок… Вот где ее шелковые волосики-то обреют, или они выпадут сами от плохого питания… Господи, как же Светочке хотелось увидеть, как Чернова в конце длиннющего рабочего дня, шатаясь от усталости, снимает с головы грубый дешевый платок, а под ним — лысая голова… Конечно, этого никогда не будет, сейчас в зонах все шьют — ну вот и пусть шьет рукавицы до конца ее жизни…
Из мечтательного настроения Свету вывела Маша, снявшая трубку, — Света, грезя, даже не услышала звонка.
Воробьев приглашал зайти. Света ожидала, что спуститься велят и Черновой и она будет присутствовать при репетиции расстрела, но такого не последовало. Однако в кабинет Воробьева она впорхнула в радостном трепете.
Воробьев, почти не глядя на нее, сказал:
— В этом файле ничего особенного нет… Это… — Он взял какую-то бумажку и прочитал: — Отрывок из рассказа Роберта Шекли «Звездный ковш».
Света почувствовала, что паркет под ее ногами медленно, но неумолимо расходится и под ним обнаруживается гнусная, вязкая жижа, в которую Света начинает также медленно и неумолимо погружаться.
— И вы, переводчик, специалист, не могли отличить фантастику от технического текста?
— Могла, но я подумала…
— Я не знаю, что вы думали, а меня вы поставили в нелепое положение.
Так и не дождавшись разъяснения, что же она такое думала, Воробьев буркнул:
— Ладно, идите.
«Ничего ты не подумала, — вякнул примолкший было на время голосок. — Просто опять у тебя ничего против Нинки не вышло».
«Ничего, я еще что-нибудь придумаю, я ей такую фантастику устрою… Это, наверное, Калинин с Луценко опять ей помогли… Вот гадина, вот гадина, скользкая, как змея… Опять меня дурой выставила».
«А ты и есть дура», — пискнул голосок и убежал.
В отделе Света застала подозрительно радостную Нину и Машутку, стоявшую рядом с ее креслом.
— А у меня для вас приятная новость — с понедельника я вас оставляю навсегда.
— Неужели? А почему не сегодня?
— Да хоть вчера — барахла много, за один раз не вывезешь.
— Как вы здесь окопались!
— Да я ж вам говорила. Это свойство моей водолейно-водопадной натуры — заполнять все вокруг. Я — воздух. Когда я есть, меня вроде как и незаметно… А вот мое отсутствие вы тоже почувствуете сразу… Уже в понедельник.
— Вы намерены напоследок сделать нам какую-нибудь гадость?
— Да, самую большую: повернуться и пойти.
— Это для нас не гадость, а радость.
Света обрадовалась, что смогла, наконец, ответить остроумно. Чернова же повернулась назад к дисплею и, уже что-то набивая, стала рассказывать как ни в чем не бывало:
— Вы впадаете в то же трагическое заблуждение, что и моя бедная мама. Она тоже как-то раз решила доказать мне, что в нашей маленькой семье главная — она. Она думала, что я стану плясать под ее дудку, если она вдруг перестанет на меня шить. Шить-то она перестала, да, но и я перестала делать для нее то, что всегда делала, — она гордо отказалась от моих услуг, а я и не навязывалась.
