Будет больно, моя девочка (СИ) - Мария Николаевна Высоцкая
Пока Верка пытается оттереть пятно на пиджаке, Панкратова спешит на помощь. Разгоняет Лизку со сворой пришибленных подружек и что-то быстро говорит Мельниковой, размахивая руками.
Улыбаюсь. Слышу жужжание над ухом.
— Весело было, правда? — стрекочет Лиза, усаживаясь напротив меня.
Киваю, не отрывая взгляда от раскрасневшейся Панкратовой.
Теперь в этом месте действует одно-единственное правило — любой, кто решит дружить с Майей, автоматически становится изгоем и заслуживает незамедлительного наказания. Саму Майю, естественно, трогать запрещено, она мне все еще нужна целой. Целой и одинокой.
Отодвигаю от себя обед и поднимаюсь на ноги с чувством полного удовлетворения от происходящего.
Вижу осуждающий взгляд брата. Наверное, я должен расстроиться, но прикол в том, что Марат сам решил устроить мне бойкот. Сам слился. Правда, вот привычка требовать осталась. Так это не работает.
Выхожу из столовки и направляюсь в спортивный корпус. Через пятнадцать минут начнется физкультура. Есть время спокойно переодеться. Заворачиваю к раздевалкам, когда звонит Кудяков.
Провожу пальцем по сенсору и прикладываю динамик к уху.
— Меняем условия, — отвечаю без приветствий. — Увеличиваю банк в четыре раза, но при этом увеличиваю и срок.
Вэл подвисает на секунды. Я всю неделю думал, насколько мне поджимает этот обусловленный месяц.
— Насколько?
— До Нового года.
— Окей, — тянет, все так же подтормаживая. Но тогда с тебя видео по завершении.
— Без проблем.
Хочу сбросить, но вспоминаю, что это вроде как Кудяков мне позвонил.
— Ты чего хотел? — открываю шкафчик.
— Мы вечером в «Пар» едем. Ты с нами?
— Без понятия пока. Если будет время, заскочу.
Вот теперь отключаюсь.
Расстегиваю пуговицы на рубашке и слышу дикий вой в коридоре. Поворачиваю голову на звук. Он становится ближе и громче.
— Не реви, Вер. Не плачь, пожалуйста. Все застираем сейчас, переоденешься в футболку пока. Я тебе пиджак свой отдам. На юбке почти ничего нет. Замоем, и все.
Отодвигаю рюкзак ногой ближе к шкафу и медленно иду на голоса. Прислушиваюсь.
— Май, не надо, — Мельникова всхлипывает. — Иди, ладно?
— Вер, ну ты чего?
— Уйди, Майя. Пожалуйста. Ты разве не понимаешь?
Верун прихрюкивает оттого, что давится слезами. Захожу в девчачьи душевые.
Мельникова, заметив меня, вздрагивает, затыкается сразу. Пялится как на привидение. Еще немного, и в ноги мне упадет.
— Какая жалость, — подпираю плечом дверной косяк.
— Выйди отсюда!
Майя мгновенно ощетинивается. Она, как и разглагольствовала, всю эту неделю со мной не общается. Делает вид, что меня в принципе здесь не существует.
— С чего вдруг? Вер, ты хочешь, чтобы я ушел? Я тебе мешаю как-то?
Мельникова поджимает губы, обнимает себя за плечи и едва заметно вертит башкой. Отрицает.
— Зато я очень этого хочу!
Майя прищуривается, злится. Движения рваные. Она почти огнем дышит. Покраснела вся. Но голос дрогнул. Я услышал. Смелости все же не так много, как ей хочется.
— Вер, свали, а, — прошу с улыбкой. Вежливо почти.
Мельникова, несмотря на выкрик Майи меня не слушать, ретируется. Бежит так, что пятки сверкают.
Ловлю взгляд Майи. Сокращаю расстояние между нами.
— Зачем ты это делаешь? — спрашивает, пылая от гнева. Убирает со лба приклеившуюся прядь волос.
— Я же тебя предупреждал. Снова, — наклоняюсь так, что ее лицо оказывается в паре сантиметров. — Я тебя всегда предупреждал. Заметь.
— Отстань от нее.
— Зачем? Потому что ты просишь? — Пробирает на смех, честное слово. — Или, — перехожу на шепот, — снова заплачешь?
Ее слезы в прошлый раз меня не тронули…
Совсем нет.
Подумаешь. Какая жалость. Украденный первый поцелуй…
Сжимаю пальцы в кулаки, ощущая, как покалывает подушечки. Она дрожала. Я к ней прикасался в тот день, а она дрожала. Плакала и дрожала. Ей было обидно и страшно. Я это чувствовал настолько остро, будто сам все это переживал.
Моргаю. Трясу башкой. Челка падает на лоб.
— Ты просто…
— Какой? М, Майя?
— Несчастный.
Она шепчет, а мне кажется, словно кричит. Громко, с надрывом, прямо мне в лицо.
— Мне тебя жаль, Сенечка.
Вижу, как она сглатывает, и не могу удержаться, обхватываю ее тонкую шею.
— Что ты сказала?
Прижимаю ее к стенке. Напираю. Панкратова окольцовывает мое запястье пальцами. Вцепляется в него.
— Что с тобой произошло? — переходит на шепот и отпускает мою руку.
Со стороны все выглядит так, словно я прижал ее к стенке и хочу задушить. Я, наверное, и хочу. Чувствую в себе килотонны ярости. Она практически стала осязаемой.
— Ты в себе вообще? — встряхиваю ее как куклу.
Смотрю на нее. В глаза. На губы.
Мягкие. Теплые. Со вкусом вишневого бальзама для губ.
* * *
— Конечно в себе. Мыслю ясно. Соображаю тоже вроде без промедлений.
Она произносит это так же тихо, а я продолжаю слышать ее крик.
Несчастный…
Сумасшедшая. Отъехавшая на тысячи, просто тысячи процентов. Я несчастный? Смешно.
Впиваюсь в нее взглядом. Готов душу из нее сейчас вытрясти. Откуда у нее в глазах взялась эта гнилая жалость?! Жалость ко мне? Ей меня жалко? Серьезно?
Пока мозг продолжает хаотично обрабатывать поступившую в него информацию, вновь чувствую прикосновения. Майя опять обхватывает пальцами мое запястье. Чуть впивается ногтями в кожу. На секунду буквально. Злюсь сильнее.
Злюсь, потому что ее прикосновения больше не раздражают. Ни сегодня, ни вчера, ни неделю назад. И то, насколько быстро складывается наше общение, этому лишь поспособствовало. Я к ней, можно сказать, привык.
Панкратова с самого начала просекла, что вся эта тактильность меня только триггерит, и под шумок пополнила список тех немногих людей, от касаний которых меня ментально не выворачивает.
Оба часто дышим. Майя привстала на носочки, потому что на инстинктах я вжал ее в стену сильнее.
Когда соображаю, что и правда скоро начну ее душить, ослабляю хват, и Майя становится на пятки, уменьшаясь в размерах мгновенно.
Рваный вдох. А после легкие окутывает запахом ее духов. Что-то с розой и ирисами. Максимально девчачий аромат. Панкратова — само олицетворение вот этой девочки в розовых туфлях и таком же платье. От макушки до пяток пронизана этим вайбом.
Злость не то чтобы сбавляет обороты, просто чувства притупляются. Размазываются.
— Прекрати издеваться над Верой. Что за глупость — отыгрываться за меня на ней?
— А что, если она заслужила? — упираюсь раскрытой ладонью в стену у Майи над головой.
— Вера? И чем же, интересно, она могла заслужить? Не преклонила колено перед госп…
— Именно что преклонила, — перехожу на шепот, зажимая рот Майи ладонью.
Ее выпады раздражают. Это же святая простота и
