Наше шаткое равновесие - Мария Николаевна Высоцкая

— Жень, — Юлька заглядывает в комнату.

Я как раз только уложила Полину.

— Сейчас, — шепотом.

Сестра кивает, я слышу ее шаги по коридору в сторону кухни.

— Уснула.

Не знаю, зачем это говорю, слегка щурясь от яркого света. Сестра уже успела разлить по бокалам вино и с ногами забраться на стул. Смотрю на нее и вижу свое отражение, только бодрое, не разобранное на болтики жизнью.

— За встречу?!

— За нее. Ты очень хорошо выглядишь, Юльк.

— И ты. Рассказывай уже, что стряслось, никогда бы не подумала, что ты решишься на переезд.

— Нужно было сделать это раньше.

— Смелое заявление. Так расскажешь?

Я кручу в руке бокал и рассказываю ей обо всем, что произошло за это время. Местами вытираю слезы, местами смеюсь. Юлька слушает молча. Только иногда отворачивается к окну.

— Мы так редко говорили с тобой по душам. Помнишь, в детстве были всегда рядом, вместе, а потом это куда-то исчезло. У каждого появились свои интересы… планы.

— Это у тебя, Юль, появились свои интересы. А у меня… у меня было мое одиночество, а потом… — проглатываю последнее слово.

Нет смысла сейчас об этом вспоминать. Да и незачем.

— Прости меня, Жень. Правда, я всегда жила с мыслью, что должна сделать что-то выдающееся. Хотела быть во всем первой, мы были настолько одинаковы внешне, что мне до ужаса хотелось отличаться от тебя внутренне.

— Ты и отличалась. Умница, медалистка… идеалистка.

— Дура я, Жень. Полная дура. И Костик ушел… сказал, что тошно ему от меня. От правильности этой, вышколенности. Неинтересно, скучно. Пресно…

Она опустила голову, смахивая слезы, а я, наверное, впервые в жизни поняла, что ни черта мы с ней друг от друга не отличаемся. И никогда не отличались, как бы этого ни хотели.

Глава 20

Что я почувствовал, когда мама позвонила и рассказала об Алкиной псевдобеременности и бегстве Лунгу? Ни черта. Чего-то подобного я и ждал. Аллочка подобрала момент, а Женька, да, бля, это Женька.

И так было ясно, что вся эта идиллия долго не продлится. Не сейчас точно.

А вот моя безразличная реакция на этот счет срывает у многих крышу. У мамы, наверное, больше всех. Она орет на меня минут двадцать без перерыва. Я сижу и слушаю. Сижу в кухне, только что с дороги, и слушаю ее нотации. Точнее, смотрю в одну точку и делаю вид, что внимаю каждому слову. Пусть человек выговорится. Накипело.

Потом звонит тесть, сокрушается в просьбах. Но ни одну я, конечно, не выполняю. В больницу не еду, зато вот домой к нашему умилительному врачу — с большим удовольствием. И парочку ребят с собой беру, чтобы точно не пришлось рукоприкладством заниматься. Сам все расскажет, как увидит, и пальцем трогать не придется.

Докторишка, конечно, пытается вывернуться, спихнуть вину, но мне плевать. Мне нужен лишь ответ на вопрос, и он у меня появляется.

Гончарова — дура. Всегда ей была. Хотя бы потому, что была уверена в том, что куда-то там меня вернет таким способом… нет, ее я, конечно, навещаю.

Эпичная выходит встреча.

Она как раз пакует свои манатки. Все… выздоровела, су*ка, домой собралась. Останавливаюсь в дверях, наблюдая, как быстро она собирает барахло. Когда только навезти сюда столько успела? Будто не пару дней, а месяц тут валялась.

Присаживаюсь на стул позади нее. Алла замирает, но не оборачивается. Боится. Правильно, моя дорогая, бойся. Она начинает копошиться быстрее, дергает молнии на сумке и задевает лежащий на тумбочке пакет. Тот падает на пол с грохотом. Все содержимое раскатывается по полу. Баночки какие-то.

— Ты уронила, — поднимаюсь и протягиваю ей какой-то крем.

Гончарова выдыхает и оборачивается.

— Спасибо, — вырывает банку, запихивая в сумку.

Мы стоим очень близко, и я вижу, насколько ей некомфортно. Мое присутствие давит на нее. Она почти не поднимает глаза, продолжая что-то там собирать.

— Ты с первого раза не поняла? Почему ты всегда понимаешь только по-плохому?

— Потому что люблю, — вцепляется в мои плечи, — я тебя люблю! Я жить без тебя не могу, Игорь, — захлебывается слезами, — не уходи, прошу тебя.

Она пытается грохнуться на колени, но я не позволяю. До боли сжимаю ее запястья, подтягивая вверх.

— Хороший мой, любимый.

— Хорош. Закончили, — отпускаю ее руки, и она валится на пол.

— Ненавижу тебя, как же я тебя ненавижу.

— Ты сама все это затеяла. Сама в этом виновата. Только ты. И попробуй еще хоть раз влезть в нашу семью…

— Семью? У тебя, значит, с ней уже семья! А если бы я была на самом деле беременна, чьего ребенка ты бы выбрал? Ее или моего?

— Не задавай идиотских вопросов. Я тебе предупредил, не лезь.

Дня через два, после разговора с тестем, который, как и его дочь, просил меня о каком-то понимании, еду к Волкову, и не в генеральский кабинет, а за город. На дачу.

Давно здесь не появлялся. Когда приезжали сюда с отцом, мне было лет двенадцать. Хорошее время. Веселое. После его смерти я ни разу здесь больше не был.

— Иннокентий Петрович, привет!

Прохожу по расчищенной дорожке между заснеженных клумб. Волков сидит у торца большого деревянного дома, греет руки у костра.

— Игорь, давай без официоза.

— Дядь Кеш, дело есть.

— Одним делом сыт не будешь, пойдем поужинаем. Надя там котлет настряпала, идем-идем.

Надя — это помощница по хозяйству. Жена Волкова умерла три года назад, детей у них не было, может, поэтому он всегда относился ко мне как к сыну? Они с отцом были друзьями детства. Когда папы не стало, Волков