Николя Барро - Однажды вечером в Париже
«Сногсшибательные цветы», – сказал Аллан. Такими они и были. Мы едва не падали с ног, пока тащили их; в то же время громадные букеты в розовой и небесно-голубой бумаге привлекали одобрительные взгляды всех проходивших мимо женщин. А это было хорошим знаком.
Мы много чего обсудили в пятницу, когда Аллан, порядком измотанный, но счастливый, пришел ко мне из «Синема парадиз», где после обеда была отснята последняя сцена. После долгих раздумий мы решили, что в субботу с утра больше всего шансов застать Мелани Бекассар дома. Если она откроет, я должен преподнести ей букет и сказать что-нибудь вроде: «Пожалуйста, прости меня, позволь мне зайти только на минуту, я непременно должен с тобой поговорить». Потом из-за моей спины выступит вперед Аллан Вуд со своим букетом. При любых обстоятельствах просить у женщины прощения – сильный ход, сказал Аллан.
Ровно в девять мы, взволнованные до сердцебиения, стояли перед дверью ее квартиры. Мы бы, конечно, проникли в дом в любом случае, но, к счастью, в фешенебельном особняке на улице Турнель внизу сидела консьержка. Эта дама – сама предупредительность – охотно впустила нас, как только увидела букеты и услышала, что мы идем к мадемуазель Бекассар, у которой сегодня день рождения, и, что было истинной правдой, хотим сделать ей сюрприз. Ясное дело, от мужчин с цветами не ждут ничего плохого.
На лестнице было тихо, мирно. Весь дом, казалось, еще спал, когда мы поднимались по скрипевшей при каждом шаге деревянной лестнице. Вот и третий этаж.
Глядя на свой букет, я подумал, что ни одной женщине еще не дарил такой охапки роз. Я поднял руку к звонку.
Раздалось три мелодичных тона. Прислушиваясь к затихающим звукам, я затаил дыхание. За спиной у меня шебуршал Аллан, снимавший бумагу с цветов. Мы ждали. Сколько раз за последние недели стоял я вот так, перед чужими дверями, звонил, ждал… Но больше уж не придется! – подумал я.
За массивной дверью темного дерева не раздавалось ни звука.
– Что за чертовщина, ее нет! – прошептал я.
– Тсс! Кажется, я что-то слышу, – ответил Аллан.
Мы затаили дыхание. Вот и я услышал… Шаги, слабый скрип половиц. В замке повернулся ключ, и на пороге… На пороге появилось крохотное создание с растрепанными волосами, в бело-голубой ночной рубашке, босиком. Девушка стояла перед нами и протирала глаза.
– Ах, боже мой! Что это? – Она изумленным взглядом окинула два огромных букета, затем двух мужчин, стоящих на пороге.
Именно тут нашим сценарием предусматривалась сцена, в которой я должен был произнести свой текст. Но я молчал. Я смотрел на эту крошку и чувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. И словно откуда-то издалека донесся голос Аллана, из-под груды голубых гортензий прозвучало лишь одно слово:
– Мела!
– Папа? – Девушка в ночной рубашке была слишком изумлена, чтобы рассердиться. – А что ты тут делаешь?!
21
Чехов пишет, жизнь – это мыльный пузырь[37]. Моя жизнь лопнула. Растроганный Аллан Вуд заключил в объятия свою дочь, она, после смерти Элен повзрослевшая и ставшая терпимей и мягче, повела его в комнаты, я же опустил на пол свой букет, словно возложил цветы на могилу. Мела – не моя Мелани. Такова была горькая правда.
Как же я надеялся, когда медленно открывалась эта дверь, что вот-вот увижу милое лицо в форме сердечка, с большими карими глазами. Как уверен был, что лишь краткий миг отделяет меня от счастья.
А на меня удивленно уставилась незнакомая молодая женщина. И я полетел в бездну. Случилось то, что казалось невозможным после всех сделанных нами открытий. Я стоял на пороге, точно каменный истукан, молчаливый свидетель примирения Мелы с ее отцом.
Аллан Вуд, обуреваемый чувствами после первых сбивчивых объяснений в прихожей, все-таки вспомнил обо мне и, спохватившись, спросил, не зайду ли я тоже, не выпью ли с ними кофе. Я покачал головой. Это было бы уже слишком.
Щуплому невысокому человеку в роговых очках и его славной дочке, наверное, о многом надо было поговорить. Я побрел по улицам квартала Марэ, словно оглушенный крепким ударом, и сам себе казался каким-то нереальным. По-прежнему моросило, но что уж там дождь… Я даже не поднял воротник плаща.
Очень хорошо, очень правильно, что дождь льется мне за воротник, что я уже вымок. Впрочем, нет, мне это было попросту безразлично.
Вместе с дождем на меня изливалась вся печаль города, и все-таки дождь – это всего лишь дождь, а не ремарка в сценарии твоей жизни. Какое мне дело до погоды. Разве нужно кому-то синее небо, если он несчастлив?
Робер, конечно, прав. Небо, серое или голубое, остается холодным и бесчувственным, солнце, по существу, представляет собой огненный шар, швыряющий в космос комья пылающей магмы и равнодушный ко всему, что творится тут, на земле. Я плелся по улицам бесцельно, на сердце было тяжело, не могу сказать, чтобы я о чем-то думал, вроде нет, а если и думал, то уже не помню о чем. Как автомат переставлял ноги, ничего не чувствовал, не ощущал даже сырости, хотя она пробирала до костей, не чувствовал голода, хотя в животе ныло.
Я проиграл сражение и отступал, как двести лет назад отступала из России армия Наполеона. Сказать, что я был деморализован, было бы колоссальным преуменьшением. Эта попытка отняла у меня последние силы, и я окончательно пал духом.
У меня не было ни малейшего представления о том, что я мог бы еще предпринять. Ничего уже я не мог предпринять. Все пропало. Все кончено.
Ведь все время я обольщался. Как наивно, в сущности, было предполагать, что дочь Аллана Вуда и девушка в красном плаще действительно одно лицо! Как наивно было верить, что у женщины, которая уже несколько недель не появляется и не звонит, есть к тебе хоть капля интереса. Это же смехотворно. Я смехотворен. Танцующий в мечтах, как меня часто называл папа.
Все это я неожиданно ясно осознал, когда проходил по Новому мосту и меня веером брызг из лужи окатило такси. Вода плеснула по ногам, и тут я очнулся: добро пожаловать в реальный мир, Ален!
С некоторым саморазрушительным цинизмом, который принес мне странное чувство удовлетворения, я вспомнил доктора Детуша из «Любовников с Нового моста»; этот доктор, чтобы разыскать ослепшую девушку, которую он надеялся вылечить, расклеил в переходах парижского метро плакаты с ее портретом. Скажите какой находчивый! А у меня нет даже фотографии. Ничего у меня нет. Ничего. Кроме письма и каких-то красивых фраз.
И я решил навсегда выбросить из головы девушку в красном плаще.
Измученный, вымокший, расстроенный, злой на самого себя, я толкнул дверь «Ла Палетт», уж не знаю, в котором часу. Здесь все началось, здесь я и покончу со всей этой историей. Как мужчина. Я сел за столик в задней комнате бистро и заказал себе перно и бутылку красного. Для начала хватит.
