Моррис Ренек - Сиам Майами
— Самый лучший профилактический метод — посоветовать ему приспособиться к окружающей среде. Не потому, что она хороша или дурна, а потому, что только здесь пациент сможет получить удовольствие. «А я как раз его не получаю», — отвечает пациент. Согласен, не получаете. Но станете получать, если обратите свои идеи в наличность.
— Привет, Гарланд. — У столика появился Антон Чи-Чи Ягел, известный в Биверли-Хиллз, Нью-Йорке и Западном Берлине, хотя последний географический пункт вышел из доверия у видных немецких писателей, променявших еще до войны Германию на Калифорнию. Ягел изъяснялся четко. У него была женственная манера артикуляции, словно он раскалывал зубами небольшие орешки. Его специальность — это подписывать с броскими, видными женщинами контракты ровно на семь кинокартин. За первую картину начинающая актриса получала всего 5 тысяч, за седьмую — примерно тысяч 50. Он действовал, как мелкая акула, подыскивающая добычу для акул покрупнее. Его актрисы работали в Поте лица, а он в поте лица проталкивал их наверх, пока не сбывал другим производителям фильмов за в четыре-пять раз большую сумму, чем та, которую они получали от него. Если какая-нибудь из его красоток превращалась в звезду, он снимал ее в собственном фильме, но по-прежнему за минимальную оплату. Фильмы Ягела редко добивались успеха, даже когда это были картины с участием высокооплачиваемых звезд и малыми съемочными затратами. Если его подопечные не становились звездами — а так в большинстве случаев и происходило, — он быстро от них избавлялся. Контракт на семь картин становился страшным оружием, в массовом порядке вызывавшим увечья, язвы, а то и летальный исход. Если же подопечные в конце концов становились звездами и обретали силу торговаться, то оказывалось, что сила эта бесполезна: взлетев на пик популярности, они оставались связанными старыми контрактами, по которым получали сущие гроши. Для того чтобы не работать за бесценок, они симулировали болезни и под этим предлогом выскальзывали порой из юридического ярма, вынуждавшего их сниматься по старым расценкам. Такое пренебрежительное отношение к собственному здоровью имело свое объяснение. Старые контракты затягивались на их шеях, как петли. Наступал момент, когда им приходилось смиряться с любым унижением. Сильные, красивые женщины с натугой тянули лямку старых контрактов. Впрочем, с точки зрения законности здесь не к чему было придраться; с признанными звездами случаются вещи и похуже.
— Привет, Датч.
— Любая болезнь, — говорил Валентино Твиду, — имеет в своей основе мазохизм. Садист болен потому, что раньше был мазохистом, но потом сгнил на корню и теперь мстит. Я всегда распознаю приходящего ко мне на прием садиста. От него мерзко пахнет. Больные — пылесосы, потерявшие способность втягивать гниль. Поскольку это прямое неподчинение, а вовсе не культурная ересь, мы усугубляем их болезнь тем, что помыкаем ими, ведь мы-то живем правильно! Чтобы вновь вернуть человеку душевное здоровье, надо снять напряжение, проистекающее из делания денег. Однако излечимы не все. У меня была пациентка, страдавшая хронической завистью к пенису.
Губу Твида опять подцепило крючком.
— Однажды она увидела, как я выхожу с комедии Лоурела и Харди с улыбкой на лице, и сделала выбор в пользу более авторитарного психоаналитика.
— Привет, Гарланд. — Известный парикмахер был одет в тесный пиджак и замшевые ковбойские сапожки с заостренными каблуками. Он летал в Европу и Южную Америку ради одного-двух прикосновений к прическам важных американок, проживающих за рубежом. Его такса равнялась трехстам долларам плюс перелет первым классом.
— Привет, Датч.
На лестнице показался Мотли, опускавшийся со второго этажа. Ступеньки привели его прямиком на сцену, откуда он жестикулировал, подзывая Барни.
Барни сполз со стула. Ему очень не хотелось покидать компанию Валентино и Твида, однако не менее важно было узнать, что такое стряслось с Сиам и почему Мотли выворачивается наизнанку. Мотли помалкивал, пока опять не забарабанил в дверь гримерной Сиам.
— Сиам, не надевай нижнего белья! — приказал он ей. — Ты должна выглядеть сверхсексуально! Здесь Гарланд Твид. В зале полно важных персон. Вот и Барни тебе скажет… — Мотли впервые обратился к Барни: — Вели ей не надевать белья.
— Это почему? — удивился Барни, понимая, что ставит Мотли подножку.
— Хватит с меня твоей болтовни! — не вытерпел Мотли. — Ты возомнил, что много знаешь, а сам все запорол. Ты превратил в своих врагов Пайлса и диск-жокея. С ней ты вообще сотворил неизвестно что. — Он сурово посмотрел на Барни. — Побольше скромности!
— Надень белье! — приказал Барни.
Мотли был вне себя, но не успел вставить ни слова.
— Уже надела, — отозвалась Сиам. — Так что хватит совещаться у меня под дверью.
Появился распорядитель и, постучав в дверь Сиам, напомнил:
— Ваш выход через три минуты.
Мотли и Барни спустились вместе с распорядителем вниз. В зале царил полумрак. Додж специально отошел в тень. Мотли и Барни уселись на свои места. Твид и Валентино не спускали глаз с лестницы. Официанты поспешно выполнили все заказы и ретировались.
Появилась Сиам. Публика видела ее в профиль — она смотрела на оркестр. У нее слегка дрожали руки, зато походка была уверенной, хотя в певице не ощущалось никакой заносчивости. Когда она обернулась к публике, раздался ропот: неужели она плакала? Но этот вопрос занимал публику недолго — внимание приковал ее наряд. На ней были обтягивающая водолазка, шерстяная юбка, простые туфли на низком каблуке. Она выглядела беззаботной девушкой, вышедшей на прогулку. Ее волосы аккуратно расчесаны, но в них не было ни одной заколки, поэтому они закрывали щеки. Впрочем, вышедшая на прогулку девушка резво виляла задом в такт музыке. Когда она запела, у слушателей побежали по коже мурашки.
Она была грубовата, зато темпераментна. Голос ее был не очень мощным, но в нем звучала живая энергия. Ее ладное тело извивалось в такт мелодии. Публика напряглась, подалась вперед. Ее голос все больше теплел, прочувствованное исполнение не соответствовало стандартным меркам. Это, впрочем, никого не обескуражило. Непосредственность и тепло, исходившие от нее, передавались слушателям.
Когда песня смолкла, певица не застыла, как обычно, в ожидании аплодисментов, хотя они не преминули разразиться.
Мотли покосился на Твида. На его бесстрастном лице ничего нельзя было прочесть; Твид воздержался от аплодисментов.
