Ольга Ланская - Инженю, или В тихом омуте
— Да ты че, Серег? — Длинный оправдывался, он, кажется, даже был испуган. — Да только она ж видела — только она и узнает. Выходит, не было того — не все ж были.
— А ты че думал — вся Москва сбежится? — Говоривший был непреклонен. — Да кто угодно мог это быть с Сашком — может, старый кореш по зоне звякнул, Сашок один и поехал, а у того уже заказ был. А может, он пластита купить хотел, да поехал посмотреть, что за товар торгуют. Да че хочешь быть могло.
— Так мы ж с тобой базарили за это вчера. Ты ж сам сказал — идея ничего…
— Ну сказал — так она и есть ничего. Пустышка, короче. — Она покосилась краем глаза на говорившего, узнав того высеченного из камня, но не так умело высеченного, как истуканы с острова Пасхи, куда некачественнее. — Да ладно, я ж тебе не предъявляю особо. Но покумекать надо, че с ней делать.
— Насчет мусоров, что ль, — что насчет нас колоть начнут? — В голосе длинного слышалось облегчение. — Так объясню — вообще рот не раскроет. И…
— Да че мусора! — неуважительно оборвал его каменный, самый главный, видимо, после покойника. — Видал я мусоров! Они и так небось и на кладбище снимали, и тут — эти ж бляди похоронить спокойно не дадут человека. Да и че она скажет-то? Не, это фуфло. Я те вот че скажу — надо ей кой-кого показать из тех, кого не было тут. А перво-наперво Савву. Он со своими ночью в церковь приехал — не хочу, мол, днем светиться, мусорам на пленку попадать. Кабаки да казино, где он тусуется, мы знаем — ну вот туда ее и притащить. И остальных потом ей засветить — кто в Саввиной команде в авторитетах да бригадирах.
— Так че, пусть идет тогда? — Длинный даже не повернулся к ней, он говорил о ней как о чем-то неодушевленном и безликом. — Мы ж в ночной кабак отсюда еще, как говорили, — там-то она на кой? Пусть тогда валит…
— Она отсюда свалит, так потом ее вообще хер найдешь. Тут вот че надо… — Каменный задумался, усиливая ее напряжение. — Надо ее на пару-тройку деньков куда-то пихнуть, где за ней смотреть будут. Чтоб узнали, что Савва в кабаке сидит — а ее и искать не надо, тут она, снялись и поехали. Ты это — к себе ее возьми, пусть у тебя поживет.
— Да ты че, Серег, да куда ж я… — огорошенно пробормотал длинный. — Да у меня ж Алька, она ж мне…
— А че Алька? — Каменный выдавил на стол тяжелый смешок. — Растолкуешь, что по делу — не поймет, что ль? Ты ж не трахать эту привел — для дела. Альке по кайфу небось, когда лавэшки даешь, — так пусть поймет, что лавэшки не сами в карман падают, за них работать надо…
— Так я ж сидеть с ней не буду — я ж с ранья по делам, ты ж знаешь. — Длинный буквально молил. — Да и уговор же был — свои хаты для дел не трогать. Ляпнет потом, что там-то держали, — и че? Или и ее вместе с Саввой? Так помогла ж вроде — чего ее? Короче, нельзя ко мне, Серег, — ты ж в курсах…
— Ну ща придумаем. — Каменный многозначительно помолчал. — Не, не лезет ничего в башку, принял, видать, много. Надо б поспрошать у пацанов, у кого дача есть на примете пустая или хата — с такой телкой на даче посидеть самое оно, скучать некогда будет. Так под кайфом же пацаны — я ж разрешил по такому поводу, вот и нажрались. Да и с ними отпусти — мало того, что на хор поставят, так еще и рыло начистят. Тут блядей-то снимают, которые как хочешь встанут, и то рожи им разбивают — а этой точно наваляют. А куда ее потом в кабак с таким рылом?
Она слушала затаив дыхание, понимая не все, но большую часть. Стараясь не вдумываться в слова, внушая себе, что говорят не о ней или она неправильно все истолковывает. Но где-то внутри образовался кусочек льда, который рос и рос, превращаясь в ледяную глыбу, коловшую ее острыми краями, выстуживающую там все, грозящую вот-вот добраться до сердца и его остановить.
— Ладно, пусть валит, — разрешил наконец каменный. — Ты только это, Вован, — потолкуй с ней, понял? Чтоб совсем свалить не думала и все такое. По-нормальному потолкуй — чтоб после разговора твоего к мусорам не кинулась или в бега. И гляди — если с ней чего не так, тебе отвечать. Твоя идея — ты и отвечаешь. Усек?
Заскрипел отодвигаемый стул, и она, глядя в стол перед собой, увидела исподлобья, как каменнолицый уходит на свое место. Она не знала, понимал ли он, что она слышит их разговор, — ей было все равно. И то, что он лично к ней не обратился — она бы ему выдала горячую речь про то, что защищает их покойного главаря, а они о ней такое говорят, — ее уже не огорчало. Сейчас куда важнее было то, что ее отпускают. Что она может отсюда уйти.
Она даже не стала напоминать себе, что, когда ее сажали в машину у дома, она совсем не ждала такого. И что в рассказах Виктора все было иначе. Но когда длинный достаточно грубо поднял ее за руку и повел за собой, она спросила себя только одно: если у этой истории такая середина, то каким же будет ее конец?
Но ответа у нее не было. И если честно, она совсем не хотела его искать…
10
— Ты трубочку-то возьми, Марина Польских. Да дома ты, знаю, — разговор же пишешь. Ну давай бери, потолковать с тобой надо. Или такая крутая теперь, что лишь бы с кем говорить не хочешь?
В голосе была издевка — словно он видел ее сейчас, обладатель этого голоса. Видел, как она сидит на разобранной постели, ненакрашенная, разбитая, измотанная, нервная — так не желавшая просыпаться и возвращаться в действительность. Подсознательно цеплявшаяся изо всех сил за абстрактно-сладкий сон. И вынужденная проснуться именно из-за него, из-за этого чертова голоса.
У нее было такое ощущение, словно тот, кто звонит, и вправду ее сейчас видит. И наслаждается ее состоянием, говоря про себя: «Ну что, дура, влезла в историю, а теперь жалеешь? Ну охота было тебе, дуре, соваться — тебя ж предупреждали. А теперь все, попала ты, Марина Польских, — и жалей не жалей, а уже не денешься никуда».
В принципе не было ничего сверхъестественного в том, что он догадывается, что она дома, — потому что он слышал пиканье записывающего устройства, предававшего ее раз в тридцать секунд мерзким тонким сигнальчиком. Но ведь он не мог быть на сто процентов уверен, что это запись, — тем более центр, старая АТС, да и вообще мало ли что? Она вот, например, когда звонила Вике на работу, там всегда слышно было плохо, помехи все время какие-то — а ведь банк, значит, деньги есть, но, видимо, нет возможности связь получше сделать. И тоже, между прочим, центр — не так далеко от нее.
Может быть, не надо было нажимать на кнопку записи — но она это сделала автоматически. Она совершенно не хотела с ним говорить, с этим голосом. И вообще ни с кем не хотела. И когда он разбудил ее двадцать минут назад и сказал, что знает, что она его слышит, и дает ей двадцать минут на то, чтобы проснуться, прежде чем он перезвонит, она не собиралась ни подходить к телефону, ни записывать разговор. Но как только раздался звонок и щелкнул автоответчик, весело и кокетливо сообщивший, что его хозяйка не может сейчас ответить звонившему, и уже знакомый голос произнес: «Ну здравствуй, что ли, Марина Польских», — она вскочила и нажала на запись. И села обратно на постель.
