Елена Гайворонская - Давай попробуем вместе

Мама бредет на кухню. Я слышу, как в стакан льется вода, после – громкие прерывистые глотки. Часы за соседской стеной бьют четыре раза.

– Отец недавно лег, – говорит мама. – В последнее время у него часто сердце пошаливает…

– Я не знал. Почему мне никто ничего не говорил?

– Ты не слушал. И не спрашивал. Ты вообще не замечаешь, что мы есть.

– Неправда, – отчаянно возражаю я, – неправда…

– Не кричи. Разбудишь папу.

– Я был у женщины.

– Что?! – Мама, полуобернувшись, замерла, точно приклеилась ладонью к деревянному кружку. Как в детской сказке.

– Я был у женщины.

– У какой женщины?

Отчего-то меня ставит в тупик этот растерянный вопрос. Как описать Веру? Невысокая полненькая блондинка лет двадцати шести… Будто на стенде «Их разыскивает милиция». Добрая, милая, ранимая… Это точнее, но все же… Рассказать в двух словах о женщине, которая час назад была взвешенной частицей тебя самого… Это так же трудно, как описать свою воскресшую душу.

– Кто она? – Мама осыпает меня картечью вопросов. – Откуда? Как ее зовут?

– Ее зовут Вера. Правда, удивительное имя?

– Сколько ей лет?

– Какая разница?

– Как это «какая разница?!» – Голос мамы резко взмывает ввысь. Она отклеивается от ручки и подходит ко мне вплотную. – Она что, намного старше тебя?

– Ненамного. А что тебя так волнует?

– Может, – она вновь переходит на полушепот, но с трагическим оттенком, – может, у нее еще и ребенок?

– Да, – я пожимаю плечами, – ну и что? Он замечательный…

– О господи! – с надрывом восклицает мама, хватаясь за сердце, словно я принес ей весть о собственной кончине. Она идет на кухню. Я машинально за ней. Она капает в стакан валокордин.

– Да в чем дело-то? – шепчу я, ощущая, наряду с искренним непониманием, неожиданный прилив нарастающего бешенства.

– Только с тобой это могло случиться! Сначала спутался с этой… Вылетел из института, угодил в Чечню, а теперь еще собираешься растить чужих детей!

– По-твоему, это одно и то же? Война и шестилетний мальчик?

– Ему уже шесть?! А где его настоящий отец?! Может, и не было никогда…

– Даже если и так, это касается только меня!

В глазах мамы читаются удивление и испуг.

Я вдруг понимаю, что ору.

– Извини, – говорю я опять. – Но я уже вырос. Это нужно было сделать гораздо раньше, еще до… К сожалению, мое детство затянулось…

– Я иду спать, – растерянно шепчет мама. – Поговорим утром.

– Не о чем говорить.

Недовольно пожевав губами, мама поднимается, распрямив плечи, выходит из кухни. Я слышу, как она плотно затворяет дверь в их с отцом комнату. Я остаюсь наедине с собой, мятным запахом, приближающимся рассветом и странным, невыносимо тягучим чувством, будто я ошибся домом. Мне хочется уйти обратно…

31

Рабочий день начинается с известия, что хозяин уволил грузчиков за пьянку. И пока не взял новых, предлагает подзаработать на разгрузке. Сан Саныч ноет, жалуется на радикулит, а для меня это отличная возможность бросить в карман лишнюю пару баксов.

– Конечно, – кряхтит он, таща здоровую коробку со стиральной машиной «Дженерал электрик», – вам, молодым, деньги нужны… Девок по барам водить. А мне много не надо…

– Да ладно, Сан Саныч, – отзываюсь я по другую сторону импортной махины, – внучкам что-нибудь купишь к Новому году…

– Э-хе-хе… Дожить еще надо…

– Куда ты денешься?

К праздникам товара прибыло много, и разгрузка продолжается всю ночь. Заброшенный на верхнюю полку шкафа «Макаров» поблескивает единственным мертвенно-черным глазом, как бы напоминая: «Погоди, настанет и мой черед. Я тебе пригожусь». Я стараюсь не глядеть в его сторону.

К утру мы с Сан Санычем валимся с копыт. Приехавший на новенькой «десятке» выспавшийся и свежий, как майский ландыш, менеджер вручает нам по двести рублей. Признаться, я ожидал большего. Сан Саныч, напротив, доволен и, сменившись, немедленно отправляется в сторону родногб универсама. По пути советуется:

– Как думаешь, что подарить на Новый год моей старухе?

Я пожимаю плечами. Откуда мне знать?

– Я тут кое-что скопил, – вслух размышляет Сан Саныч, – а если купить ей одну из тех стиральных машинок, что мы тягали всю ночь? Не «Дженерал электрик», конечно, на кой нам на двоих такая дура? Маленькую, на три с полтиной кило белья. Босс своим отдает без торговой накрутки.

Признаться, я не верю своим ушам. А Сан Саныч продолжает беседовать сам с собой:

– Уж не девочка, над ванной гнуться в три погибели. Сердце у нее прихватывает. Сын вон давно невестке купил. А я что, не заработал?

– Конечно, – соглашаюсь я, испытав неловкость, Сан Санычем, впрочем, не замеченную: моя мама тоже стирает в допотопных тазиках. Прежде была «Малютка», метко прозванная «толчком с мотором», но и та давно «приказала»… И, вспомнив об этом, я, в некотором сомнении, невольно замедляю шаг: не мешало бы и мне в свои двадцать два немного подумать о матери…

– Мы уж почти тридцать пять лет вместе… – продолжает о своем Сан Саныч. – В марте юбилей.

– Круто. Столько не живут.

Дорога дает развилку, и мы тепло прощаемся. Сан Саныч продолжает свой путь к вожделенному универсаму, а я попадаю в жаркий плен подземки. Ранним воскресным утром вагон полупустой, и я, привалившись на сиденье, смыкаю веки. В полудреме кружатся передо мной в хороводе снежинок белые квадратные фигуры хлопающих иллюминаторами-окошками стиральных машин и разноцветные, жужжащие ульями пчел радиоуправляемые космические станции «Л его»…

Конечно, я снова проехал свою станцию.

Продрав глаза, выползаю на «Театральной» и чешу длинным переходом. Ближе к эскалатору наяривает ранний скрипач. Мелодия, робкая и какая-то неровная, отчаянно рвется ввысь, преломляясь о каменные своды. Я невольно усмехаюсь: мог бы играть и получше. Так и я умею…

Музыкант остается слева. Краем глаза я вижу его сутуловатую фигуру в камуфляже, обшарпанный раскрытый пустой футляр на холодном сером мраморе пола… Что-то заставляет меня резко притормозить. Та мелодия заканчивается, и начинается другая, знакомая до судорог в коленях, горячим спазмом выворачивающая нутро…

«Как упоительны в России вечера…»

Я останавливаюсь как вкопанный. На меня налетают редкие в это время прохожие и, тихо ругаясь, обходят, торопясь дальше, по своим неотложным делам или к семейному уюту родных стен…

А музыкант продолжает играть. Скрипку он прижимает подбородком к левому плечу, а смычок держит в зубах, потому что его правая рука заканчивается на локте обрубленной культей, и пегий рукав, как тряпка, болтается на сквозняке. Закрыв глаза, музыкант водит головой в такт рваной мелодии отчаяния и боли. Его курчавые волосы черной проволокой застилают половину щетинистого лица, в котором я с внутренней дрожью угадываю знакомые черты…