Эм + Эш. Книга 1 (СИ) - Шолохова Елена

— Этих мальчиков у тебя ещё будет немало, и с возрастом ты научишься выбирать, кто достоин тебя, а кто нет. Ведь ты сама ещё ребёнок, а ему и подавно до взрослого ответственного человека расти и расти. У него сейчас только гормоны бушуют и всё. — Мама помолчала, а потом, видимо, решила — что уж мелочиться, добью окончательно: — И вообще, он мальчик неблагополучный. Папа выяснил про него кое-что, когда ездил на совещание в районо. Переговорил там с директором его прежней школы. Так вот, хоть у него и семья на первый взгляд приличная, обеспеченная, сам он — очень проблемный. Там и девочки у него были, и пьянки, и дурная компания. А минувшей весной он и вовсе вместе с друзьями угнал машину, а где-то по дороге они подцепили двух девчонок, напоили их и изнасиловали. Был большой скандал. Друзей его судили, что-то там им дали — кому условно, кого отправили в колонию. А он — единственный — вышел сухим из воды. Его имя даже нигде не упоминалось. И не потому что был виновен меньше других, а потому что папочка откупился. А чтобы пальцем в сынка не показывали, перевёлся сюда. И вот представь себе, этот мальчик уже с детства знает, что можно совершить преступление, дать взятку и всё останется шито-крыто. А что же из него вырастет потом?

Я не хотела, не могла поверить в то, что рассказала мама. На угон вообще плевать. Но изнасилование… Эш с друзьями кого-то изнасиловал? Это просто не укладывалось в голове. Как гадко! Чудовищно! Немыслимо! Какая же я дура, намечтала себе чёрт знает что. Воображала его чуть ли не героем без страха и упрёка. А он… подонок просто.

И ведь всё правда: он с самого начала выказывал ко мне именно такой интерес. Потому и сегодня сразу же смылся, добившись своего. Так что никакими чувствами тут и не пахло. Похоть сплошная. А я просто дура последняя, извивалась тут, стонала, фу… От самой себя мерзко, тошно, удушающе стыдно. Что же теперь будет? Как же мне с этим жить? Господи, не дай, чтоб родители узнали про нас с Шаламовым. Сейчас мне даже не столько побои отца страшили, сколько сам факт, что они с мамой могут об этом узнать. Я просто не переживу такого позора. Я в глаза не смогу им посмотреть.

Конечно, уснуть я не смогла. Всю ночь я мучилась и терзалась стыдом и страхом. Меня аж колотило всю. И знала точно, если вдруг всё всплывёт, то я просто не буду жить. И это не метафора.

Не помню, чтобы я когда-либо шла в школу с таким тяжёлым чувством. Мне как будто грудь придавило каменной плитой. Каждый вдох — боль.

Вышла специально пораньше — всё равно до самого утра не сомкнула глаз. Хотела прийти, когда в школе ещё пусто, и скрыться в каком-нибудь малоприметном углу, чтобы ни с кем не встречаться. Не только с Шаламовым — хотя он последний человек на свете, кого я хотела бы видеть. Всех остальных я тоже избегала. Отчего-то казалось, что по мне видно, как я себя опозорила, как будто испачкалась и отмыться невозможно.

Я засела в дальнем конце коридора на втором этаже. Там имелся небольшой закуток, откуда открывался выход на пожарную лестницу. Здесь меня никто не увидит и не найдёт. Ни Шаламов, ни отец, ни кто-либо другой. На первый урок я не пойду. Потому что история. Потому что историчку я сейчас так ненавижу, что не уверена — смогу ли сдержаться и не высказать ей всё, о чём думаю.

Время приближалось к восьми, школа наполнялась шумом, гвалтом, топотом. Потом прозвенел звонок и всё стихло. Я сидела на корточках, уронив голову на руки, и старалась ни о чём не думать. Потому что от всех этих раздумий становилось только хуже. Я и так уже возненавидела и себя, и Шаламова, и отца, и многих. Даже подумалось отстранённо, откуда во мне взялось столько злости.

За пару минут до конца первого урока я вышла из своего укрытия и направилась к кабинету математики, на третий этаж. У 11 «В», знала, первый урок был как раз на третьем этаже, и это сильно напрягало. Поэтому я встала к окну, чуть в стороне от кабинетов, спиной к коридору. Даже если он и пройдёт мимо, я его не увижу. За окном сыпал снег и уже не таял, хотя только конец октября.

Раздался звонок, и я непроизвольно вздрогнула, а когда хлынула бурлящая толпа, еле удержалась, чтобы не съёжиться. Я мысленно молила, чтобы Клара Фёдоровна как можно скорее отпустила учеников, чтобы зайти в класс раньше, чем пройдёт 11 «В». Но она как назло держала их и держала. За спиной в обе стороны шёл народ с криками, визгами, смешками, шутками, а я напряжённо, с волнением ждала, как радар улавливая чужие интонации. И дождалась: совсем рядом я услышала голос Шаламова:

— … О! За вчерашний отрыв батя мне с утра целый час мозг выносил, но на каникулы всё равно отпустит…

Мне как ножом по сердцу полоснуло. Я убиваюсь, а ему весело. Он отрывается, вон на каникулы куда-то собрался. Про вчерашний отрыв вспоминает, а то, что было со мной — ему плевать. Он словно забыл про меня. И пусть. Он — подонок и насильник. Я не должна больше думать про него. Мне нужно его избегать. Не замечать. Не вспоминать. Он для меня не существует.

Вскоре поднялись наши. Некоторые поздоровались, но сдержанно. Никто не подходил, не спрашивал, как дела. Мне показалось или все они действительно как-то странно на меня косились? Некоторые парни пялились с каким-то глумливым интересом. Другие — неловко прятали глаза. Девчонки вообще взирали как на прокажённую. А потом подошла Черникова, взглянула на меня страшно, исподлобья, как на заклятого врага и, оттеснив в сторону, процедила:

— Это правда?

— Что — правда? — не поняла я.

— Что ты спала с Шаламовым?

Время для меня остановилось. Смолкли внезапно все звуки, краски поблекли. Мир как будто разверзся у меня под ногами, а я оглохла, ослепла и лечу в пропасть, в чёрную холодную бездну. Только ледяной воздух свистит в ушах и вонзается миллионами игл в кожу. «Это конец», — с пугающей ясностью подумала я, развернулась и пошла в сторону лестницы. Она кричала вслед:

— Так я и знала! Куда пошла? Стой! Ну ты и тварь! Шлюха! Предательница! Я с тобой ещё разберусь…

— Эм, ты куда? — остановил меня Ренат Юсупов, как раз поднимавшийся по лестнице. Он всегда хорошо ко мне относился, даже рисовал меня в младших классах, а сейчас, видимо, просто ещё не слышал о том, что случилось.

— Пала твоя Мадонна, Рафаэль, — крикнул ему Шулейко. — Стала Мессалиной.

Их слова не проникали в мой мозг, который как будто отключил все функции, все чувства, все мысли, кроме единственной: прочь, скорее прочь отсюда. Как сомнамбула я спустилась в гардероб, взяла куртку, оделась. Периферийным зрением заметила, что в вестибюле у входа толпились парни из 11 «В», а среди них Шаламов. Сердце царапнуло, видимо, по привычке, но я, оглушённая, едва на это отреагировала. Выходя из гардероба, столкнулась с Шестаковой. Прошла мимо, не обращая внимания ни на неё, ни на её одноклассниц, ни на резкий удар в спину и вопль: «Куда прёшь, овца?». Она увязалась за мной, но больше не трогала, зато прокричала на весь холл:

— Эй, Шаламов, вон твоя шалава пошла!

Все на меня смотрели, все. С нескрываемым злым любопытством. Его одноклассники разглядывали меня так, будто меня голой привязали к позорному столбу и сейчас будут сечь. Но моё лицо одеревенело. Я бы и захотела, а не смогла ни улыбнуться, ни заплакать. Он тоже оглянулся, но я не видела его выражения, я на него вообще не смотрела. Я смотрела лишь прямо перед собой, не мигая, не реагируя на глумливые смешки.

— Ну что, как вчера потрахалась? — издевательски спросил Белевич, когда я проходила мимо.

— Бывало и лучше, — услышала я сквозь их сальный смех собственный голос, ставший вдруг совсем невыразительным, почти механическим, что сама себя бы не узнала. Кто-то ещё что-то выдал, кто-то схватил меня за руку, Шаламов эту руку откинул: «Не трогай её». Через мгновение всё это осталось позади, отрезанное хлопком входной двери.

Ветер сыпал пригоршнями снег в лицо и за шиворот, но я не чувствовала холода. И страха тоже не чувствовала, потому что знала — скоро всё закончится.