Ева Модиньяни - Невеста насилия
— Ошибка, конечно, ошибка! — вздохнул хозяин. — Я — честный коммерсант, торговлей занимался и Вито. Руки у мальчика были чисты. Боже! Сердце мое разбито…
— Ничего не припомните? Какую-нибудь мелочь… Подозрительный факт…
— Ничего, ничего не знаю, — со слезами на глазах простонал дон Антонио.
Сержант допил кофе, распрощался и встал. И с помощью пыток полиция не добилась бы от старика большего.
— Не исключено, дон Антонио, что следователь захочет поговорить с вами, — заметил полицейский.
— Я всегда в распоряжении правосудия, господин сержант, всегда!
Пожимая руку синьору Персико, сержант добавил:
— Вспомните что-нибудь — обращайтесь ко мне, вы знаете, где меня найти.
— Обязательно, обязательно! — И крепкое рукопожатие полицейского и старика скрепило взаимную ложь.
7
Нэнси видела, как Шон вышел из дома дона Антонио. Он ее не заметил, и она осторожно пошла за ним.
Ирландец отправился к морю по тропе вдоль низкой, сложенной из камней ограды. В свете луны длинные тени казались серебристыми. Шон поднял несколько камешков и бросил их в воду, как делал когда-то мальчишкой на Лонг-Айленде. Чуть заметные, спокойные, волны с шелестом лизали прибрежный песок.
Нэнси решила больше не прятаться, сняла босоножки и молча подошла к Шону.
— Зачем ты за мной ходишь? — спросил ирландец. Он давно заметил, что она идет сзади.
— А почему ты от меня не убегаешь? — к удивлению Шона, спросила девушка.
— Раньше ты другое говорила. Последний раз, помню, ты сказала, что скорей умрешь, чем сделаешь сама первый шаг.
— Только дураки никогда не меняют свою точку зрения, — ответила Нэнси и отвернулась.
Шон осторожно подошел поближе, крепко обнял ее и поцеловал со всей нежностью, на какую был способен: бесконечно нежно. Первый раз Нэнси поцеловал мужчина, и губы ее ответили страстно и нетерпеливо — она так долго ждала первого поцелуя. Шон понял: все женщины, что были у него в жизни, не стоили и мизинца этой странной, импульсивной девочки.
— Я люблю тебя, — прошептал он ей на ухо. Никогда еще не переживал он такого глубокого, такого сильного чувства.
— И я люблю тебя! — произнесла Нэнси. Ей казалось, у нее сейчас сердце выскочит из груди.
Всю жизнь ждала она только Шона. Шон спрятал лицо в пышных волосах Нэнси, едва сдерживая слезы. Он желал ее так, как никогда не желал ни одну женщину.
— Ты сводишь меня с ума, — прошептал мужчина, а она легкими поцелуями осыпала его шею.
Нэнси почувствовала, как напряглось его тело, и желание Шона золотым лучом проникло ей в кровь. Она со всей силой пробуждающейся женственности приникла к нему. Именно так Нэнси и представляла свое первое любовное объятие: на берегу моря, в серебристом свете луны, под нежную колыбельную прибоя. Она забыла обо всем: о приличиях, правилах, принципах, собственных тревогах. Захлестнувшая тело и душу тьма толкала Нэнси в объятия Шона.
— Нет, девочка моя, — прошептал он и, схватив ее за руки, попытался разомкнуть их.
— Почему? — спросила она, все еще во власти чарующего головокружения.
— Нам нельзя, Нэнси, — твердо произнес он, но тут же поправился: — Мне нельзя…
Нэнси стало стыдно: она поняла, что ее отвергли.
— Почему? Почему? — твердила она, едва сдерживая слезы.
Разве мог Шон признаться, что, едва заключив ее в объятия, понял: он без памяти влюбился в дочь человека, которого много лет назад убил на пороге отеля «Плаза»? Но не только это останавливало Шона. Перед его глазами встал образ Хосе Висенте: по-отечески строгий, сицилиец, конечно, не позволит запятнать доброе имя девушки. Войдя в семью Лателла, Шон усвоил, что существуют неписаные законы и нерушимые правила, на которых строятся отношения в семье. Один из этих законов — неприкосновенность женщины, будь то жена, дочь или сестра.
— Я не могу, — произнес мужчина.
— Что ты не можешь? — спросила девушка.
— Не могу любить тебя, — ответил он, но снова обнял Нэнси.
Девушка ощутила его желание, в ней проснулась вновь страсть и исчезли все страхи. Шон поцеловал Нэнси, забыв о Хосе Висенте, о законах семьи и чести, о своем проклятом ремесле и о совершенном преступлении. Ничего ему сейчас не было нужно, только Нэнси. Много лет носил он в душе сказочный образ женщины, которую мог бы любить, беречь, лелеять. Теперь он нашел ее, держал в объятиях, трепещущую и покорную, здесь, на берегу моря, под луной.
Они опустились на колени, на песок, тесно прижавшись к друг другу, и Шон, задыхаясь, прошептал:
— Я хочу тебя!
Неожиданно волшебство лунной ночи разрушил дикий вопль, от которого у влюбленных кровь замерла в жилах:
— Нэнси! — В нескольких шагах от них в темноте возникла чья-то фигура. Девушка узнала мать. Аддолората кинулась к дочери, подхватила ее, заставила подняться.
Нэнси не столько испугалась, сколько удивилась и пробормотала недоуменно:
— Мама? Что ты тут делаешь?
Аддолората была в отчаянии. Ее потрясло поведение дочери, она задыхалась от бега и негодования. На нее разом нахлынули горькие воспоминания, она трепетала при мысли, что Нэнси повторит ее ошибки. Аддолората со всей яростной силой ударила дочь по лицу. Девушка, не устояв на ногах, упала на песок.
Шон помог ей подняться.
— Это я виноват, — произнес он.
Нэнси охватила ярость, она не хотела слушать ни Шона, ни мать. Схватив Аддолорату за плечи, дочь закричала:
— По какому праву ты судишь меня? Ты вдруг вспомнила о моем существовании? Ты на много лет замкнулась в себе, забыла о детях, отдалась собственной скорби. А теперь вдруг явилась, чтобы оскорблять меня?
Голос Нэнси звучал холодно, безжалостно, спокойно. Такой Шон ее никогда не видел.
Аддолората попыталась оправдаться:
— Я всю жизнь была несчастна, не хочу, чтобы и у дочери жизнь была сломана. Ты не знаешь, кто он такой, не знаешь, чем на жизнь зарабатывает.
— А ты знаешь? — с вызовом спросила Нэнси.
— Твоя мать права, — вмешался ирландец. — Я не тот мужчина, что тебе нужен. Ты порядочная, чудесная девушка. Ты заслуживаешь лучшего, а я…
— Ты принадлежишь к клану Лателла, — оборвала его Нэнси. — Как Хосе, как дон Антонио Персико, как мои мать и бабушка, как и я сама. Скажи, мама, разве не так? На чьи деньги мы живем? Ты разве не знаешь: моего отца убили по ошибке, когда в Нью-Йорке сводили счеты мафиози?
— Знаю, — с дрожью в голосе ответил Шон.
— Так зачем ты читаешь проповедь? К чему эти нравоучения?
— До женщин, принадлежащих семье, дотрагиваться нельзя. Ты не можешь принадлежать мне, Нэнси. Не вмешайся твоя мать, мы совершили бы страшную ошибку…
