Джессика Соренсен - Совпадение Келли и Кайдена

Я пристегиваю ремень безопасности.

— Ладно, и почему же ты ведешь себя так странно?

Он оттягивает рычаг переключения передачи и смотрит через плечо, выруливая с парковки.

— Ну, потому что он ничего не сказал тебе. — Он выравнивает руль и выезжает на дорогу. — Погоди-ка. Он говорил тебе?

— Нет, но почему он должен был? Мы едва знаем друг друга.

— Келли, ты зажималась с ним прошлой ночью, и дала ему пощупать твои сиськи.

— Эй, я же сказала тебе это по секрету.

Он обхватывает руль сверху.

— Расслабься, я просто указываю на то, что это был большой шаг для тебя – очень важный шаг. Тебе не просто сделать это с каким-нибудь парнем.

— Мне нравится Кайден, — признаюсь я. — Но это не значит, что он должен докладывать мне о каждом своем шаге. Я не его девушка.

— Ну, и что? — Сет делает тише музыку. — Он должен был предупредить, а не уезжать втихую. Он знал, что ты, скорее всего, захочешь его увидеть. Ты знаешь его самый темный секрет, Келли, а это самая сложная часть при знакомстве с кем-то.

Он цитирует свою "Психология 101", а я скрещиваю руки на груди и смотрю в окно, наблюдая как листья летят по улице и падают прямо в канаву.

***

Вернувшись в комнату в тот же день, я пишу до тех пор, пока моя рука не начинает болеть, мне хватает смелости рассказывать все, только чистому листу бумаги. От письма нет никаких обвинений и стыда, только свобода. Когда ручка качается бумаги – на некоторое мгновение я снова жива.

День, когда я изменилась, как шрам. Он там, в памяти, в моей голове, то, что я всегда буду помнить и никогда не забуду. Это было через неделю после моего дня рождения. Я заперлась в ванне и целую вечность смотрела в зеркало. Я раньше любила смотреть на свои длинные волосы, идеальны для плетения кос. Я всегда была крошечной для своего возраста, но внезапно мне захотелось стать еще меньше, и быть незаметной. Я больше не хотела существовать.

Я схватила ножницы из ящика, и даже не задумываясь, начала кромсать свои длинные каштановые волосы. Даже не пыталась делать это аккуратно, я просто отрезала их и иногда закрывала глаза, давая волю случаю, как это было в моей жизни.

— Чем уродливее, тем лучше, — шептала я с каждым надрезом.

Когда я закончила, то была совершенно не похожа на себя. Я очень плохо спала и из-за этого под моими голубыми глазами были темные круги, а губы потрескались от обезвоживания из–за рвоты. Я чувствовала себя уродливой, и от этой мысли на губах проскользнула крошечная улыбка, потому что я знала, что теперь никто не будет смотреть на меня, и никто не захочет приблизиться ко мне снова.

Зайдя на кухню в куртке брата и самой мешковатой паре джинсов, я видела, как с лица мамы сошли все цвета. Мой отец завтракал и посмотрел на меня с ужасом в глазах. Мой брат и Калеб уставились на меня с такими же выражениям лиц.

— Какого черта с тобой случилось? — сказал мой брат с выпученными глазами.

Я ничего не ответила. Просто стояла, посматривая на него, жалея, что не могу быть еще крошечней.

— Боже мой, Келли, — выдохнула моя мама, ее глаза были так широко раскрыты, что напоминали шарики. — Что ты наделала?

Я пожала плечами и схватила свою сумку с дверной ручки.

— Обрезала себе волосы.

— Ты выглядишь... ты выглядишь. — Она глубоко вздохнула. — Ты выглядишь просто ужасно, Келли. Я не буду лгать. Ты испортила себя.

Я испорчена куда больше, чем ты думаешь – хотела ей ответить я. Но она продолжала смотреть на меня с отвращением, как будто в течение целой секунды желала, чтобы меня не было, и я чувствовала себя точно так же. Я сдерживала все, зная, что никогда не смогу рассказать ей, иначе она будет смотреть на меня с еще большей ненавистью и отвращением.

В течение первых нескольких лет моего помешательства, она пыталась понять меня. И я отдаю ей должное за это. Она задавала вопросы, отправляла на встречи с психологом, который после говорил ей, что я делаю все это, чтобы привлечь больше внимания. Он был провинциальным специалистом, и мало имел понятие о том, что говорил, хотя я и не пыталась помочь ему понять меня. Я не хотела, чтобы он знал, что таилось у меня внутри. В тот момент, все хорошее и чистое во мне, стало тухлыми яйцами, забытыми на солнце.

Моя мама любит приятные мелочи и ненавидит плохие вещи, о которых рассказывают в новостях, и отказывается их смотреть. Она не читает заголовки газет и не любит говорить о проблемах в мире.

— Только потому, что мир полон плохих вещей, не означает, что я должна позволять ему давить на меня, — это то, что она говорила мне все время. — Я заслуживаю того, чтобы быть счастливой.

Так что я позволяла своему позору владеть мной, убивать меня, отрывать от себя тысячи отмерших частичек, понимая, что, если буду все это сдерживать в себе, то ей никогда не придется узнать о той грязи, что навсегда поселилась во мне - плохой, уродливой, покоробившейся. Она могла спокойно жить своей счастливой жизнью, как того и заслуживала.

В конце концов, она перестала заваливать меня кучей вопросов и начала рассказывать всем, что я страдала от подросткового страха, как сказал ей врач.

Я слышала однажды, как она разговаривала с соседом, который обвинял меня в краже его садовых гномов, и говорила что я не плохой ребенок. Что в один прекрасный день я вырасту и оглянусь на те мгновения, когда проводила время, запершись в своей комнате, сочиняла темные стихи, наносила слишком много карандаша для глаз и носила мешковатую одежду и буду жалеть о том, чего не сделала. Что я буду сожалеть о своей одинокой юности, извлекая из нее уроки, и превращусь в красавицу, у которой будет много друзей, и она будет улыбаться миру.

Но та вещь, о которой я сожалею и буду сожалеть всегда – это то, что я зашла в свою комнату на мой двенадцатый день рождения.

Глава 10. #49 Рассказать правду о себе

Кайден

Я провел дома два дня, практически вернувшись к тому, от чего сбежал. Отец еще ни разу меня не ударил, но я боюсь его так же, как и в детстве.

— Какого хрена ты оставил эту чертову развалину у подъезда? — спрашивает он, войдя в кухню. На нем костюм, хотя сегодня нерабочий день. Ему просто нравится выглядеть важно.

— В гараже нет места, — я намазываю масло на тост как можно тише, потому что отец ненавидит звук ножа, проведенного по сухому хлебу.

— Меня это ни черта не волнует, — он открывает буфет, достает коробку кукурузных хлопьев. — Ты должен убрать машину из нашего двора, с нее масло течет.

— Хорошо. — Откусываю тост. — Я перевезу ее куда-нибудь.

Отец останавливается передо мной, и я замираю. Взгляд его зеленых глаз жесток, челюсти напряженно сжаты, на лице маска безразличия.