Аркадия (СИ) - Козинаки Кира

И я вернулась.

И даже если он сегодня не придёт,яу себя останусь.

И я знаю, теперь я знаю, я вспомнила, как мне с самой собой жить.

Резко подскочив, я ринулась на поиски хоть чего-нибудь, на чём можно рисовать. Клок старых обоев, кусок картона или оргалита – неважно, сейчас сгодится всё. Обшарив углы, ощупав руками все полки, я заглянула за этажерку с разносолами, потянула за пыльную льняную простыню и поняла, что сорвала джекпот: там оказалось несколько моих древних холстов с имприматурами в подрамниках. Удивительно, что тётя Агата их не выбросила, а может, она – ох, ведьма! – знала, что настанет та чёрная ночь, когда они мне понадобятся больше всего на свете. А если так, то, возможно, тётушка припрятала и остальное – и, подбодрённая этой мыслью, я ещё раз обыскала кладовку, заглядывая в корзины и коробки, решительно двигая тяжеленные глиняные горшки для цветов и воздушные стопки подушек, пока и впрямь не обнаружила неплохо сохранившиеся кисти и мастихины, тюбики с маслом и акрилом, а ещё палитры, маслёнки, разбавители.

О священная Аркадия! Здесь боги сами подают тростинку, чтоб ты пел.

Я больше не боялась. Я точно знала, чем заполнить пустоту – и чистоту, и холод – внутри. Поэтому быстро обезжирила холст, прислонила его к стене, а затем аккуратно, но уверенно выдавила каплю краски на подушечку пальца. И принесла её в жертву живописи.

Любой пейзаж, любой натюрморт – это всегда автопортрет, и сейчас я писала себя. Густые, устеленные мхами и папоротниками леса, которыми я повелевала, беспощадные студёные моря, которые во мне плескались, бескрайние поля невинных ромашек и лучистое янтарное солнце, что освещало мой путь. Я щедро разбавляла скопившиеся во мне свинцовые белила, рисовала спасительные серо-жёлтые туманы и тушила ими кроваво-красные всполохи пламени, а в безбрежное ясное небо взмывали бумажные журавлики с обгоревшими крыльями, старательно выведенные обугленными шишками. Я покрывала холст затейливыми узорами шрамов, которым никогда не затянуться, и зажигала ярчайшие звёзды, которым никогда не погаснуть. Я смеялась, я плакала, я роняла кисти на пол, я позволяла краскам робкими струйками и бурными ручьями стекать к локтям, окроплять лицо и пачкать платье – я жила. Я жила.

А когда выговорилась, за окном уже забрезжил рассвет. Пустой дом больше не пугал, и я неспешно добрела до кухни и, оставляя дурашливые разноцветные отпечатки пальцев на поверхностях, заварила мятный чай – этим утром я отчего-точувствовала мяту.

Подхватив кружку, я вышла на крыльцо, уселась на ступеньках и, поёжившись, жадно наполнила лёгкие свежим запахом росы, прикрыла глаза и улыбнулась. «Всё будет хорошо», – громко подумала я во вселенную, и она, шалунья, тут же ответила мне.

Шумом шагов по подъездной дорожке.

Я распахнула глаза и в зарумянившемся сумраке утра наткнулась на взгляд, который сначала согрел, а потом обжёг до волдырей. Кажется, я что-то пискнула или хрипнула, а может, заскулила, как волчонок, у которого вдруг разом появился дом, стремительно вскочила – и обвила гибкими лозами рук, прижалась всем телом, нащупала губы, отдалась запестревшей весне.

Дыхание сбилось, и пальцы легли на шею, приласкали, разбудили, запутались в волосах, а сладкий запах краски смешался с горьким дымом, масло соединилось с копотью, и нежность превратилась в страсть. Короткий вскрик, когда нога задела кружку с чаем и вскрылась мятная река, скрип старой двери, неразборчивый шёпот, зеркальный холод по спине, а жарким выдохом – по шрамам. И больше поцелуев, и крепче поцелуев, и нерушимей поцелуев – и пуговицы с рубашки разлетелись, посыпались горошки, кожа прикоснулась к коже, а глаза нашли глаза.

И никаких слов не требовалось.

Ведь иногда молчание обладает невероятной точностью.

Эпилог

Ровно двенадцать часов спустя я крепко обняла тётю Агату, села в машину и уехала из крошечного посёлка на краю света навсегда.

Уткнувшись лбом в стекло, я смотрела, как мимо пролетали приземистые домики довоенной постройки с черепичными крышами и живые изгороди из дикорастущего шиповника с налившимися красными плодами, как мелькали пушистые беличьи хвосты между ветвями подступившего леса, как дрожали на ветру листья, словно прощаясь и обещая скучать.

– Нет, – твёрдо сказал Илья утром, когда яркое августовское солнце поднялось выше, пробилось сквозь туман, проникло в спальню, заполнило её и согрело связанные узлом тела на смятой постели.

– Я думала, ты спишь, – удивилась я, косясь через плечо на ворох подушек, где секунду назад – я была готова поклясться! – он сладко сопел.

– Уснёшь тут с тобой, – не открывая глаз, усмехнулся Илья, и его ладонь, до этого приятной тяжестью лежавшая у меня на рёбрах, вдруг зашевелилась, куда-то скользнула, что-то очертила, смяла, бесцеремонно себе присвоила, а я пустилась хихикать, отметив, что при определённых обстоятельствах никаких проблем с мелкой моторикой у него не наблюдалось.

А ещё я его прекрасно понимала, потому что и сама нагло игнорировала все мольбы организма выделить ему хотя бы полчасика глубокого сна, но как, как можно спать, когда тут, в реальности, творится волшебство?

– Таки что «нет»? – деловито потребовала я, переворачиваясь на другой бок и дожидаясь, пока тела переплетутся в новой замысловатой позе.

– Нет на то, о чём ты там думала, пока пыхтела, кряхтела и дрыгала ногой. Понятия не имею, о чём именно, но точно нет. – Илья всё же открыл глаза и посмотрел на меня из-под пушистых светлых ресниц таким проникновенным взглядом, что я сразу же начала подозревать его в ведовстве. – Не думай об этом.

Я покусала губу, поколебалась, но всё же озвучила:

– Я думала о твоём доме.

Ну почти. Потому что ещё я думала о Светке, разлитых по полу красках, пылающей занавеске и стреляющих шишках. И хотя Илья уже пару часов убеждал меня, что я ни в чём не виновата – пусть и не словами, зато очень подробно и старательно, – сомнения оставались. И вынуждали меня пыхтеть, кряхтеть и дрыгать ногой.

– Зачем думать о том, чего больше нет? – проговорил Илья, перекатившись на спину и уставившись в потолок.

– Просто мне очень жаль, что всё так сложилось. – Я нашла его ладонь, легонько сжала пальцы, а отпустить уже не смогла, поэтому принялась с ними играться. – Ты вроде бы любил этот дом…

– Я за него держался, да. Потому что в какой-то момент у меня только он и остался, как-то ещё связывал с миром. Не уверен, что прям любил. И уж точно не заботился. Если бы ты не приехала, я бы так и не взялся за его ремонт, мне было всё равно. И продавать его не хотел, потому что не знал, на кого мне тратить эти деньги.

– Ну да, поэтому решил спустить их на какую-то девицу, – недовольно пробурчала я. – Глупый, глупый Илюха, пусть и голова, два уха. Я того не стою. Я не стою дома.

– Много ты понимаешь, – отозвался он, разглядывая следы краски на моей руке. – Да, мне тоже очень жаль, что дом сгорел, причём так нелепо и не вовремя. И превратиться из нищего инвалида в нищего и бездомного инвалида – это… ну такое. Но мы выберемся, Мирка. Я смогу зарабатывать, я так-то вроде неплохой автомеханик. А ты будешь рисовать. А дом… Странное дело, но мне кажется, что иногда твой дом – это не место. Иногда это человек. Которого хочется любить и о котором хочется заботиться.

– Да? – пискнула я, теряя контроль над голосом. – И мне, мне тоже хочется…

Следующий час был насыщен событиями.

Сначала мы взволнованно обменивались нежностями, зализывая сердечные раны друг друга, делились секретами и маленькими радостями. Например, выяснилось, что у спонтанного решения Ильи продать дом нашлась и светлая сторона: рванув вчера в город на встречу с блестящим чёрным адвокатом, он второпях схватил всю папку с документами, а потом, на счастье, не удосужился забрать её из машины. И если из договора купли-продажи теперь снова можно было складывать журавликов, то избежавшая огня стопка всяких важных бумажек, включая оба паспорта, пришлась очень кстати – никакой мороки с восстановлением.