Держись от него подальше - Ксюша Левина
Никогда я не делала первый шаг, хоть втайне и мечтала однажды взять все в свои руки. Всегда была той, кого соблазняли, кому объяснялись в любви, кого добивались. Егор не оставлял мне простора для фантазии, он был везде в каждый момент моей жизни, заполнял все пустое пространство, как воздух. Мы или ругались и мечтали о примирении, или душили друг друга своим обществом, пока снова не ругались, чтобы не потерять эту искру.
И вот я впервые сама чего-то захотела так сильно, что все поставила на кон: фальшивую дружбу, работу, хорошее отношение. А меня потрясающе поцеловали и выставили вон!
– Каменный, бесчувственный болван! – горько жалуюсь Персику, который переехал из-за ремонта на кухню.
Иду в гостиную, где так и не покрасила стены. Те будто полыхают в закатном солнце, горят красно-оранжевым пламенем на дырявом, щербатом бетоне. Высоченный тополь, тянущийся ветвями, кажется, до самого девятого этажа, отбрасывает кружевные тени: мрачные рисунки, от которых я еще больше закипаю злостью.
Я могла быть где угодно, но не в этой квартире, от которой вдруг становится тошно. Не потому, что у Кострова чисто и красиво, а потому, что там сам Костров! И меня раздражает, что я не могу его целовать когда захочу. Нельзя краснеть оттого, что я просто смотрю ему в глаза, а потом запрещать себя касаться.
– Больно ты мне нужен!
Пинаю банку водоэмульсионки, ругаюсь и падаю, хватаясь за ушибленный палец. Так громко вою, что мой визг легко можно принять за сигнал бедствия. Ощущение, будто я была босиком, а не в ботинках. Падаю на пол, задираю до колена подол платья, так, что он скатывается по бедру до живота, и жалобно хнычу от нестерпимой боли. Баюкаю ушибленную ногу и только теперь замечаю, как истончился кожзам на старых любимых ботинках. Там фактически дырка и видно бежевый гольф. Как я не заметила, что обуви кранты?
Какая же я жалкая! Господи, это финиш.
– Что с тобой?
Я замираю, прислушиваясь к шагам, и сначала думаю, что ко мне пробрался Колчин. Но нет. Запах и тепло совсем другие. Я не понимаю, как героини в кино могут не узнать в темноте человека, это же очевидно даже издалека.
– Костров?
Костров.
Сидит с недовольным видом прямо напротив и уже даже трогает мою ногу. Я не заметила, что он догнал меня? И проник в квартиру? И даже успел сесть рядом?
– Ты откуда?
– За тобой шел.
– Зачем?
– Чтобы от ярости на людей не начала нападать. – Он пожимает плечами, как бы подтверждая, что нападения на людей – это как раз то, что я от ярости делаю по вторникам. – Кажется, ноготь задела.
Я его не слушаю, но помогать не мешаю. Молча слежу за длинными пальцами, которые осторожно снимают мой ботинок. Костров берет за резинку бежевый гольф и тянет его вниз, потом дует на ушибленный палец, а меня от этого действия расщепляет на мелкие кусочки. Невозможно оторвать глаз, потому что он настолько осторожен, словно я от одного неловкого жеста пеплом рассыплюсь по комнате.
Комната. Она не так уж и плоха. Нет, мне не тошно. Все тут нормально, и кружево теней на стене красивое. Чертов Костров… Ты меня приворожил.
– Как так, через ботинок, – вздыхает он, будто я не себе палец ушибла, а ему. – Хотя вроде все на месте. – Он крутит мою ногу, снова дует на палец.
Я перестаю дышать. Внутри все скручивается в узел, который мешает даже шевелиться. Костров продолжает держать мою ногу на весу, свободной рукой берет ботинок и рассматривает дырку на носке.
– Хана ботинкам. Другие есть?
Костров настоящий дьявол с невинными глазами. Возможно, он сам не понимает, что делает, но его пальцы гладят мою ступню. Невесомо. Или я себе это выдумала?
Выдумала. Да, точно выдумала.
Но он опять начинает дуть. Потом наклоняется и оставляет – черт возьми! – поцелуй в том месте, где ступня переходит в щиколотку. А потом прижимается к моей коленке лбом и тяжело, медленно выдыхает.
Я не могу терпеть, протягиваю руку и касаюсь его волос. Они жесткие, поэтому, видимо, торчат вверх красивыми вихрами. Могу представить, что он их специально так укладывает. Мне нравится густота и то, что можно зарыться в них пальцами, почувствовать тепло кожи. И так легко увлечься. Я спускаюсь до самой шеи, к плечам. Наклоняюсь и утыкаюсь лбом в его затылок, вдыхаю запах волос. От них яблоком и миндалем не пахнет. Обычный запах шампуня, что-то ментоловое, должно быть. Зарываться носом в его волосы приятно до вновь накатывающих на глаза слез.
– Больно? – спрашивает он и отстраняется.
Я злобно щурюсь, чувствуя себя хищником, у которого опять отбирают жертву. Невозможный человек! Вскружил мне голову! Манит и забирает назад только что предложенное.
– Не знаю. Мне кажется, у меня болевой шок.
– Не думаю. – Он улыбается, отодвигаясь от меня дальше, а я крепко сжимаю челюсти. – Не смотри на меня так.
Он смеется. Он смеется надо мной. За что мне все это?
– Как?
– Как будто я забрал у тебя последний кусок хлеба.
И он снова возвращается, а я успеваю запрокинуть голову в ожидании его прикосновения к щеке. Предвижу это по движению пальцев.
Он останавливается совсем близко, рука и правда тянется к моему лицу, и я уже думаю, что он отстранится. Но кончики пальцев все-таки касаются щеки, и в этих местах словно загораются крошечные лампочки разноцветной новогодней гирлянды. Пираньи пару минут назад закончили терзать солнечное сплетение, теперь оттуда по телу разливается жар, а в сердце горят костры.
– Не понимаю, – бормочет он, тянется второй рукой и касается другой щеки. Устраивается удобнее, рассматривая мое лицо, поворачивает его и так и эдак.
Я не дышу, клянусь. Просто покорно жду, когда мне позволят наброситься на добычу. Мне так это нравится. Быть и ниже и выше одновременно.
Я никогда никого не соблазняла и никогда никого не хотела так – пусть даже безответно, зато безусловно! Вообще никогда не верила в безусловную любовь. В любовь к рыбкам, птичкам, муравьиным фермам, даже наглым кошкам, которые никак не отвечают взаимностью, а только шипят из-под дивана. Но вот теперь чувствую помешательство на объекте, абсолютно не отвечающем никаким теплом.
В горле сохнет, а больно бьющееся в груди сердце горячо сжимается от этой мысли.
– Чего не понимаешь? –
